Черчилль у мировой кризис 1918 1925 торрент. Черчилль уинстон спенсер - мировой кризис - читать книгу бесплатно

МИРОВОЙ КРИЗИС
1911 – 1918.

Уинстон С. Черчилль.

Книга І и ІІ
Сокращённое и пересмотренное издание
С дополнительной главой о сражении при Марне.

http://on-island.net/History/Churchill/WorldCrisis/

Книга 1. “1911 - 1914”. Переведено Crusoe (crusoe.livejournal.com), 2005 – 2007г, с
издания:

“The World Crisis, 1911-1918” (Paperback) by Winston Churchill (Author), Martin Gilbert
(Introduction). Free Press, Published by Simon & Shuster New York

ISBN-13: 978-0-7432-8343-4
ISBN-10: 0-7432-8343-0

1
Полдень. Летняя отрада.
Дрёма, тишь. Ручей журчит.
В сон ворвался рокот ада -
Барабан вдали стучит.

Он повсюду, звук зловещий
Между солнцем и травой -
Братья наши пушкам в пищу
Маршируют на убой.

"Шропширский паренёк", XXXV.*


(Везде, где это отдельно не указано, перевод Crusoe).


Книга. І

Моей жене.
Оглавление.

Предисловие.
Глава 1. Чаша гнева.
Глава 2. На пути к Армагеддону.
Глава 3. Агадир.
Глава 4. В Адмиралтействе.
Глава 5. Фронт Северного моря.
Глава 6. Ирландия и европейское равновесие.
Глава 7. Кризис.
Глава 8. Мобилизация флота.
Глава 9. Война: переправа армии.
Глава 10. Вторжение во Францию.
Глава 11. Марна.
Глава 12. Война на море.
Глава 13. Антверпен и порты Канала.
Глава 14. Лорд Фишер.
Глава 15. Коронель и Фолкленды.
Глава 16. Бомбардировка Скарборо и Хартлпула.
Глава 17. Турция и Балканы.

2
Предисловие.
За десять послевоенных лет я написал четыре тома, теперь они сведены к одной книге.
Я давно желал соединить материал в единое целое и придать работе форму, доступную
широкому читателю. Книги предыдущего издания выходили с интервалом в два года:
отсюда неизбежные повторы и диспропорции. Более того: на свет успело появиться
множество печатных трудов, и сегодняшний читатель знает не в пример больше. В новом
издании весь материал переработан, и продолжительное повествование получило сжатую
форму. Я не увидел нужды в существенном изменении фактической основы, принципы
изложения и выводы остались теми же, что и были. Основные документы перепечатаны в
неприкосновенности. Вместе с тем, удалена масса технических подробностей и некоторые,
потерявшие смысл за десять послевоенных лет, оправдания моей собственной деятельности.
Я уделил первостепенное внимание главной теме повествования и отодвинул частные,
связанные с моей работой, вопросы.
Тем не менее, и повсюду, где это оказалось возможным, использованы новые
сведения. Эпизод с отставкой лорда Фишера несколько изменён. Теперь я вижу дело по
иному, разоблачения в мемуарах Асквита и биографы самого Фишера осветили поведение
старого адмирала куда как менее милосердным светом. Я изучил новейшие и достоверные
материалы и существенно дополнил рассказ о великих битвах во Франции. Но суть моих
взглядов не изменилась, и я остаюсь при прежней критике ошибок военного времени в
морских, военных и политических делах.
Новая редакция выдержана в едином стиле: автор, в меру своих сил, следует методам
Дефо и использует композицию “Записок кавалера”. Исторические эпизоды нанизаны на
прочную нить беспристрастных воспоминаний. Работа не претендует на всеобъемлющий
охват событий, но поможет найти ключевые проблемы и важнейшие решения в
неимоверной массе материалов о войне. Я вознамерился и постарался – усердно и честно –
раскрыть перед читателем ход и подоплёку военных дел. Случилось так, что большая часть
десяти или даже двенадцати лет моей жизни во времена Великой войны прошла за работой
на ответственейших постах: первый лорд Адмиралтейства, министр военного снабжения. Я
оказался в потоке грандиозных событий и досконально знаю их подоплёку.
Читатель найдёт в книге факты, цифры и выводы: я ручаюсь за их достоверность.
Отдельные тома переведены на семь, а то и более, языков, стали предметом критики и
обсуждений в тысячах статей. Но я не желаю переделок - малозначительные вопросы по
существу общщих выводов не дают к тому повода, перед вами завершённый труд и я
уверен, что историки будущего не поколеблют его в неотъемлемых основах.
Уинстон С. Черчилль,
Чартвелл, Кент.
1 июля 1930.

У нас любят цитировать никогда не произнесенные фразы Черчилля о Сталине.
Сравните же их с действительно написанными им словами о Российской империи и ее последнем императоре:

"Согласно характерным для нашего времени поверхностным суждениям, царский режим принято считать недальновидной, прогнившей и ни на что не способной тиранией. Но исследование последних тридцати месяцев войны должно скорректировать эти легковесные впечатления и выставить на обозрение главные факты. Мы можем измерить силу Российской империи по ударам, которые она выстояла, по бедствиям, которые она пережила, по неистощимым силам, которые она смогла развить, и по восстановлению собственных сил. В правительствах государств, где происходят великие события, лидеры наций, кем бы они ни были, несут ответственность за неудачи и прославляются за успехи. Неважно, кто выполнял эту тяжелую работу, кто планировал битвы; на верховной ответственной власти лежат и упреки, и похвала за результат.

Почему Николаю II отказывают в этом суровом испытании? Он совершил много ошибок, но кто из правителей их не совершал? Он не был ни великим полководцем, ни выдающимся правителем. Он был всего лишь простым и искренним человеком средних способностей, мягкого нрава, который в своей повседневной жизни всегда следовал своей вере в Бога. Однако бремя принятия важнейших решений лежало на нем. На самом высшем уровне, где решение проблем сведено к простым «Да» и «Нет», где события переступают пределы человеческого разумения, где все непостижимо, ответы приходилось давать именно ему. Он выполнял роль стрелки компаса. Воевать или не воевать? Наступать или отступать? Направо или налево? Согласиться на демократизацию или держаться твердо? Уйти или проявить стойкость. Вот какими были поля сражений Николая II. Почему же не воздать ему за это должное?

Самоотверженное наступление русских войск, которое спасло Париж в 1914 году, преодоление мучительного отступления без вооружения, медленное восстановление сил, победы Брусилова, вступление непобедимой и более сильной России в кампанию 1917 года. Неужели в этом не было и доли его заслуги? Несмотря на огромные и страшные ошибки, режим, который он олицетворял, во главе которого он стоял и которому своим личным характером он придавал жизненную искру, к этому моменту выиграл войну для России.

Царь отрекается от трона. Его усилия преуменьшают; его деяния осуждают. Но тогда остановитесь и скажите нам: а кто другой был способен на это? Кто еще мог управлять Россией? В людях талантливых и смелых, людях честолюбивых и гордых духом, отважных и властных недостатка не было. Но никто был не в состоянии ответить на несколько простых вопросов, от которых зависела жизнь и слава России. Держа победу уже в руках, она пала.

Но не напрасны были ее героические поступки. Сраженный насмерть, умирающий гигант успел передать эстафету с Востока через океан новому титану, который долго терзался сомнениями и который сейчас встал и начал готовиться к сражению. Российская империя пала 16 марта, 6 апреля в войну вступили Соединенные Штаты Америки".

Мировой кризис 1911 - 1918. Сокращенное и пересмотренное издание с дополнительной главой о сражении при Марне. Авторский перевод Crusoe (crusoe.livejournal.ru), 2005−2010, с издания: The World Crisis, 1911−1918 (Paperback) by Winston Churchill (Author), Martin Gilbert (Introduction). Free Press, Published by Simon & Shuster New York. URL:

Описание событий фон Тирпицем весьма показательно: «По его (фон Кидерлен-Вехтера) предложению, 1 июля 1911 года канцлер послал в марокканский порт Агадир канонерку «Пантера». Запрос британского правительства остался без ответа на многие недели. В результате, 21 июля, Ллойд Джордж огласил правительственное предостережение: если Германия бросит вызов Франции, то силы Британии окажутся на стороне последней».

План военных действий 1909 года - в то время первым морским лордом был Фишер - предусматривал тесную блокаду германских портов. Артур Вильсон учёл новую обстановку и изменил план, но оставил это в полном секрете.

Позднее, тем же утром, я узнал, что Фишер в Адмиралтействе, пригласил адмирала в кабинет, всё ему рассказал и с радостью увидел полное удовольствие Фишера. Время от времени, глупейшие утверждения приписывают передислокацию флота на север совету Фишера. Адмирал привёл наш разговор в своей книге и справедливо отметил время беседы - 30 июля: флот прошёл Па-де-Кале предыдущей ночью, это несомненный факт. До декларации об объявлении войны, моим единственным советником во всех морских мероприятиях был первый морской лорд. Считаю необходимым занести это в хроники.

В бою у Фолклендских островов, два британских линейных крейсера с 12-дюймовыми орудиями потратили около двух третей запаса снарядов, чтобы утопить лишь пару слабейших соперников с 8,8-дюймовой артиллерией. Одинокий «Гебен» должен был бы потопить четырёх противников, используя 11-дюймовый калибр против 9,2-дюймового.

Четвёртая дивизия (пятая по порядку погрузки на суда) успела на поле боя к началу сражения при Ле-Като.

- Поражение 22 сентября, - пишет мистер Гибсон Боулз - потеря «Абукира», «Кресси» и «Хога», гибель 1 459 офицеров и матросов случилось вопреки предостережениям адмиралов, коммодоров и капитанов: мистер Черчилль до последней минуты отвергал отзыв патруля и, тем самым, обрёк моряков на неизбежную гибель от торпед любого инициативного врага.

В начале войны, все великие державы - Германия, Франция и Британия - сформировали морские бригады; возможно, что их использование при осаде и обороне Антверпена связано с неосознанным пониманием неразрывной связи города и моря.

Тяжёлые потери 7-ой дивизии часто относят ко времени боёв за Антверпен. Фактически, дивизия не понесла серьёзного урона до самого соединения с главными силами.

На этом месте читателю определённо понадобится карта стр. 185, где изображён именно этот план.

Необходимо пояснить, что в те дни беспроводная связь с миноносцами и, тем более, субмаринами не была так же совершенна, как сегодня. Радиограммы ретранслировал «Файрдрейк»; утром он расположился на полпути между субмаринами и Гарвичем. Днём, после приказа переместить субмарины в бухту, «Файрдрейк» опоздал соединиться с Кийзом, и связь на время прервалась.

Операция расписана по минутам и проиллюстрирована отменными картами в официальной британской истории войны, это материал для интересующихся специальной стороной дела. Но полная история достаточно сложна и читатель может за деревьями не увидеть леса. Я постарался вычленить главное. У.С.Ч.

Сэр Джон Джеллико в книге «Гранд Флит» ложно приписывает эту идею мне. Я никогда не отстаивал подобного плана, но лишь предложил мнение Артура Вильсона на обсуждение командующего и его офицеров.

Мне случилось свести личное знакомство с каждым из них: с Энвером, на манёврах в Германии (1910), с Талаатом и Джавидом в 1909 - последние принимали меня и лорда Биркенхеда во время визита в Константинополь.

«Дрездену» и двум вспомогательным крейсерам остались несколько недель жизни и они провели их в полной пассивности.

В дальнейшем сэр Морис Хэнки, в то время (с 1912) секретарь Комитета Имперской обороны, с ноября 1914 секретарь Военного совета.

Мы доверяли вице-адмиралу сэру Льюис Бейли не напрасно. Общеизвестно, что в последовавшие военные годы он полностью оправдал свои высочайшие качества.

Командующий флотилиями, коммодор Тэрвитт, назывался на морском наречии Коммодором Торпедных сил или, коротко, «коммодор (Т)». Подобным же образом, командир подводных сил назывался «кэптен ( S )».

Телеграмма перепечатана в работе Фильсона Янга об этом сражении, «С линейными крейсерами», стр 174.

Этот эпизод - в своей основной части - взят из официальной истории войны. Я внёс некоторые исправления и дополнения, взятые из непосредственных свидетельств, в частности из работы коммандера Фильсона Янга: он видел бой с фор-марса «Лайона».

Морская бомбардировка уничтожила лишь три из десяти тяжёлых орудий Седд-эль-Бара. Семь из десяти пушек Кум-Кале нашли неповреждёнными. Десантный отряд вошёл в форт Оркание и убедился, что оба орудия выведены из строя. Подрывные партии уничтожили шесть современных гаубиц и несколько меньших орудий на холме к востоку от Седд-эль Бара.

Причина гибели «Бувэ» остаётся под сомнением: подрыв на мине, либо снаряд, попавший в орудийный погреб. Броненосец шёл по новому минному полю и, по мнению турок, погиб на мине.

Коммодор Кийз, впоследствии вице-адмирал сэр Роджер Кийз, командир Дуврского патруля и лидер рейда против Зебрюгге.

Мы никогда не сомневались в том, что наши суда продолжат храбро выходить в море и решили применить проверенную временем морскую уловку в надежде дезориентировать вражеских подводников. В то же время мы предвидели, что неизбежные последствия германской декларации - несчастья с нейтральными судами - обидят и даже впутают в дело Соединённые Штаты; в любом случае, инциденты с нейтралами помогали нам крепче запереть Германию. Американское правительство нешуточно давило на Британию в надежде смягчить условия морской блокады: немецкая угроза судам нейтральных стран укрепляла нас в споре с США весомым набором практических аргументов. После долгого, многодневного и всестороннего обсуждения вопроса в Адмиралтействе, я объявил, что отныне и каждую неделю мы будем публиковать число потопленных германскими субмаринами торговцев вместе с общим числом судов, прошедших через гавани Британии.

Генерал Джеймс Вольф, пал в битве с французами в долине Авраама, Канада, осада англичанами Квебека (1759). Выиграл для Англии Канаду.- пр. пер.

Эта цифра и иные, схожие данные включают и повседневные потери в траншейной войне на спокойных участках фронта. Я не нашёл в официальной статистике раздельных сведений по активным и спокойным участкам. Возможно, что для таких случаев пригодно общепринятое правило одной восьмой.

Zentral Nachweiseamt . Та же цифра у французского военного историка, подполковника Корда, La Guerre Mondiale , стр. 413.

Каждую из цифр потерь можно уменьшить на одну восьмую - урон, понесённый на спокойных участках фронта каждой из сторон в любом указанном периоде.

Если добавить к германским потерям урон, понесённый на русском и иных фронтах, то есть 1 697 000 человек, общие потери составят 7 080 000, в том числе 2 000 000 смертей.

Малая доля, возможно около 2 процентов может быть отнята от общих английских потерь в каждом из периодов для более точного учёта - как это делается в германских записях - легкораненых, оставшихся в строю.

Цифры включают поправившихся больных, излеченных раненых и людей, забранных у промышленности.

-- [ Страница 1 ] --

МИРОВОЙ КРИЗИС

Уинстон С. Черчилль.

Книга І и ІІ

Сокращённое и пересмотренное издание

С дополнительной главой о сражении при Марне.

http://on-island.net/History/Churchill/WorldCrisis/

Книга 1. “1911 - 1914”. Переведено Crusoe (crusoe.livejournal.com), 2005 – 2007г, с издания:

“The World Crisis, 1911-1918” (Paperback) by Winston Churchill (Author), Martin Gilbert (Introduction). Free Press, Published by Simon & Shuster New York ISBN-13: 978-0-7432-8343-4 ISBN-10: 0-7432-8343-0 1 Полдень. Летняя отрада.

Дрёма, тишь. Ручей журчит.

В сон ворвался рокот ада Барабан вдали стучит.

Он повсюду, звук зловещий Между солнцем и травой Братья наши пушкам в пищу Маршируют на убой.

"Шропширский паренёк", XXXV.* (Везде, где это отдельно не указано, перевод Crusoe).

Книга. І Моей жене.

Предисловие.

Глава 1. Чаша гнева.

Глава 2. На пути к Армагеддону.

Глава 3. Агадир.

Глава 4. В Адмиралтействе.

Глава 5. Фронт Северного моря.

Глава 6. Ирландия и европейское равновесие.

Глава 7. Кризис.

Глава 8. Мобилизация флота.

Глава 9. Война: переправа армии.

Глава 10. Вторжение во Францию.

Глава 11. Марна.

Глава 12. Война на море.

Глава 13. Антверпен и порты Канала.

Глава 14. Лорд Фишер.

Глава 15. Коронель и Фолкленды.

Глава 16. Бомбардировка Скарборо и Хартлпула.

Глава 17. Турция и Балканы.

Предисловие.

За десять послевоенных лет я написал четыре тома, теперь они сведены к одной книге.

Я давно желал соединить материал в единое целое и придать работе форму, доступную широкому читателю. Книги предыдущего издания выходили с интервалом в два года:

отсюда неизбежные повторы и диспропорции. Более того: на свет успело появиться множество печатных трудов, и сегодняшний читатель знает не в пример больше. В новом издании весь материал переработан, и продолжительное повествование получило сжатую форму. Я не увидел нужды в существенном изменении фактической основы, принципы изложения и выводы остались теми же, что и были. Основные документы перепечатаны в неприкосновенности. Вместе с тем, удалена масса технических подробностей и некоторые, потерявшие смысл за десять послевоенных лет, оправдания моей собственной деятельности.

Я уделил первостепенное внимание главной теме повествования и отодвинул частные, связанные с моей работой, вопросы.

Тем не менее, и повсюду, где это оказалось возможным, использованы новые сведения. Эпизод с отставкой лорда Фишера несколько изменён. Теперь я вижу дело по иному, разоблачения в мемуарах Асквита и биографы самого Фишера осветили поведение старого адмирала куда как менее милосердным светом. Я изучил новейшие и достоверные материалы и существенно дополнил рассказ о великих битвах во Франции. Но суть моих взглядов не изменилась, и я остаюсь при прежней критике ошибок военного времени в морских, военных и политических делах.

Новая редакция выдержана в едином стиле: автор, в меру своих сил, следует методам Дефо и использует композицию “Записок кавалера”. Исторические эпизоды нанизаны на прочную нить беспристрастных воспоминаний. Работа не претендует на всеобъемлющий охват событий, но поможет найти ключевые проблемы и важнейшие решения в неимоверной массе материалов о войне. Я вознамерился и постарался – усердно и честно – раскрыть перед читателем ход и подоплёку военных дел. Случилось так, что большая часть десяти или даже двенадцати лет моей жизни во времена Великой войны прошла за работой на ответственейших постах: первый лорд Адмиралтейства, министр военного снабжения. Я оказался в потоке грандиозных событий и досконально знаю их подоплёку.

Читатель найдёт в книге факты, цифры и выводы: я ручаюсь за их достоверность.

Отдельные тома переведены на семь, а то и более, языков, стали предметом критики и обсуждений в тысячах статей. Но я не желаю переделок - малозначительные вопросы по существу общщих выводов не дают к тому повода, перед вами завершённый труд и я уверен, что историки будущего не поколеблют его в неотъемлемых основах.

Уинстон С. Черчилль, Чартвелл, Кент.

Чаша гнева.

В благословенные дни королевы Виктории мало кто мог вообразить будущее с его жесточайшими испытаниями и великими победами. Граждане привычно толковали о славе британской империи, восхваляли Провидение за заботу, за спокойное довольство, за благополучное избавление от многих опасностей длинного пути.

История военных усилий британского народа в изложении для школьников, завершалась падением Наполеона;

казалось, что ничто на море и суше не может превзойти величия Ватерлоо и Трафальгара. Невиданные, небывалые виктории мнились предназначением, подобающим финалом долгой юдоли островного народа, исходом тысячелетних дерзаний, завершением пути от малости и слабости к мировому главенству.

Три раза за три столетия Британия спасала Европу от военного порабощения. Три страны, Нидерланды, Бельгия и Люксембург троекратно оказывались в лапах военных насильников:

Испании, французской монархии, французской империи. И трижды, Британия, оружием и политикой, в союзах и в одиночестве, опрокидывала агрессора. Всякий раз борьба начиналась при полном превосходстве врага, каждая схватка затягивалась на долгие годы, Англия рисковала всем и всегда выигрывала;

последняя победа стала и величайшей: мы обрели её среди грандиозных руин, в битве с неприятелем самой ужасной силы.

Именно такими словами учитель завершал урок;

как правило, на этом заканчивался и учебник. История показывает как страны и империи поднимались к зениту могущества, блистали, перерождались, терпели крах. Со времён королевы Елизаветы, Англия, троекратно и успешно, преодолела один и тот же путь, прошла через одну и ту же последовательность грандиозных событий: мыслимо ли четвёртое повторение? Вообразимы ли дела куда как большего размаха? Но случилось и мы, живущие сегодня, тому свидетели.

Неимоверная мощь противоборствующих сторон и чудовищные средства разрушения отличают Великую войну от боевых схваток древности;

предельная безжалостность – от войн современности. Военные кошмары всех времён явились разом, одновременно и мирное население, наравне с солдатами, нашло себя в их гуще.

Великие державы отринули просвещённость перед угрозой самому государственному бытию. Германия встала на путь террора, распахнула врата ада, и жертвы насилия пошли за ней следом, шаг за шагом, в отчаянном и понятном желании мести. Каждый случай поругания человечности, любой отход от норм международного права побуждал к ответным, новым репрессалиям, нарушителю воздавалось надолго и сторицей. Борьба шла непрерывно, без перемирий и переговоров. Раненые солдаты умирали на нейтральной полосе среди гниющих мёртвых тел. Торговые и нейтральные суда, плавучие госпитали шли на морское дно;

тонущих предоставляли собственной участи, удержавшихся над поверхностью вод расстреливали. Счёт шёл не на отдельных людей, но на целые народы и их морили голодом: истово, чохом, без различия пола и возраста, в надежде привести к покорности. Артиллерия крошила города и памятники. Бомбы падали, не разбирая цели.

Ядовитые газы многих сортов душили и жгли солдат, для кремации живых людей выдумали особый, жидкий огонь. Объятые огнём человеческие останки падали с небес, моряки медленно умирали от удушья в темноте морских глубин. Военным усилиям мешало лишь оскудение людского поголовья. Не армии, но народы потерпели в годах борьбы и бежали с единого, огромного поля брани;

вся Европа, большая часть Азии и Африки обратились в сплошное военное ристалище. К концу битвы, для христианнейших, просвещённых и учёных государств оставалось лишь два запрета - на пытки и каннибализм: в них не было практической пользы. Но мужественные сердца людей вынесли всё: мы, наследники каменного века, потомки покорителей природы с её тварями и катаклизмами, приняли ужасную, братоубийственную муку в неожиданной стойкости. Разум высвободил душу из средневековой робости и человек вышел на смерть в природном достоинстве. Нервная организация людей двадцатого века вынесла моральные и физические тяготы непосильные для наших примитивных предшественников. Человек остался непоколебим в непрерывной череде испытаний, он шёл в ад бомбардировок, возвращался из госпиталя на фронт, выходил против стай голодных субмарин и не терял себя, но нёс через муки свет здравого и милосердного разума.

В начале двадцатого века никто не замечал скорости развития цивилизации. Народы познали свою истинную силу лишь в конвульсиях битвы. И после первого года войны вряд ли кто-то понимал, какие ресурсы – воинские, материальные, духовные, чудовищные, почти неисчерпаемые - стоят за каждым из противников. Чаша гнева переполнилась, накопленная мощь хлынула через край богатых закромов. Цивилизованные сообщества наливались соками со времени наполеоновских войн и почти не мерились силами с 1870 года. Местами и временами случались военные эпизоды. По поверхности, непрерывно и спокойно подъемлемой приливом, пробегало и спадало волнение. Ужасный звук труб Армагеддона застал человечество в невиданных доселе силах, в состоянии, невообразимом и для самого оптимистичного ума прошлого, в неустрашимости, выносливости, способности мыслить, заниматься науками и машинерией, в умении организовывать дела.

Викторианская эпоха прошла в накоплении общественных средств, но росли не только груды материальных ценностей: весь мир развивал и умножал элементы и факторы государственной силы. Образование распространялось среди многомиллионных народных масс. Наука отпирала неисчерпаемые кладовые природы. Перед нами распахивались двери, одна за другой. Человечество несло свет в тёмные и загадочные прежде ходы, разрабатывало и открывало для общего пользования штольню за штольней, штрек за штреком и в каждой галерее находились ходы в две новые, а то и более. Каждое утро мир узнавал о запуске новых машин. Наступал вечер, время отдыха и ужина, но машины продолжали работу. Мы спали, а колёса продолжали крутиться.

Общественный разум не отставал. Дизраэли говорил о начале девятнадцатого столетия: “В те дни Англия была домом для немногих – для очень немногих.” Каждый год правления Виктории разрушал и двигал границы. Каждый год новые тысячи частных людей задумывались о своей стране, о её истории, обязанностях перед прочими державами, перед миром, перед будущим и осознавали огромную меру личной ответственности за наследство, полученное по праву рождения. Каждый год широкое сообщество квалифицированных рабочих получало изрядную порцию новых материальных довольств. В какой-то мере, прогресс облегчил и трудный удел народных масс. Улучшилось здоровье и телосложение популяции тружеников, жизнь мастерового и его детей стала светлее, умножились гарантии на случай некоторых, самых тяжких ударов судьбы, пролетарий заметно вырос числом.

Взревели трубы войны и у каждого класса, у всех чинов и званий нашлось что-то для отечества. Одни предоставили нуждам страны свой ум, другие – богатство, кто-то вложил в дело энергию и азарт предпринимательства, иные – замечательную личную храбрость, упорство силы, терпение слабости. Но никто не дал больше и с большей охотой, чем простые люди - женщины и мужчины, без никаких сбережений, с единственным источником пропитания – нерегулярным месячным жалованием, с имуществом из скудной домашней утвари и носимой одежды. Они живо различали добро и зло, хранили верность привычным знамёнам, любили и гордились отечеством. Именно они отвели от нас беду в долгих испытаниях: мир не видывал подобных людей.

Но эволюция не остановилась у какой-то государственной границы. Во всех суверенных странах, малых и великих, неуклонно рос национализм и поднимался патриотизм;

во всех государствах, свободных и несвободных, бытовали законные организации и институты – объединения граждан, они пестовали народное чувство и придавали ему вооружённое направление. Не пороки, но более добродетели национального духа получили неверное или вредное развитие от правителей и привели их к гибели, а мир к катастрофе.

Как велик их грех, в чём, на деле, повинны руководители Германии, Австрии, Италии, Франции, России, Британии? Можем ли мы предположить в этих высокопоставленных и ответственных людях злокозненные намерения и волю к исполнению чёрного дела? Если изучение причин Великой войны и вызывает какие-то эмоции, то это, прежде всего, ощущение скверного контроля человека над ходом дел мировой важности. Прекрасно сказано - “людям более чем свойственно ошибаться в своих планах.” Не будем спешить с обвинением побеждённых во всех грехах, равно как и с полным оправданием победителей, но вообразим самого компетентного человека: ум его не безграничен, авторитет пререкаем, он действует среди общественного мнения и может работать над трудной задачей лишь временами и отчасти;

поставим полномочного эрудита перед сложнейшей задачей, перед проблемой, много выше его возможностей, огромной, переменчивой во времени, с неисчислимым количеством деталей – вообразим всё это и задумаемся. Более того - одно событие влекло за собой другое и никто не смог разорвать их цепь. Германия тащила всех за собой, в жерло вулкана, бряцая оружием, упорно, безоглядно и грубо. Это истина, но непременное и яростное негодование России и Франции двигалось Германией и ею же двигало. Что могла предпринять Британия? Возможно, что какие-то уступки в материальных интересах, некоторые обязывающие шаги - дружеские и, вместе с тем, непреклонные - могли бы своевременно примирить Францию с Германией и дать миру великий союз: единственный способ сохранить спокойствие и процветание Европы. Я не могу этого утверждать, но знаю лишь одно: мы, со всевозможными усилиями вели страну в сгущающихся сумерках вооружённого мира, старались уйти от войны сами и отвести прочих, но когда случилось – прошли через шторм и спасли Британию.

Вражда Франции и Германии началась издавна, здесь нет нужды перечислять древние инциденты, писать историю столетних конфликтов, равно как и оценивать правоту или провокативность действий той или иной стороны. Откроем историю Европы с новой главы:

18-го января 1871 года, Версальский дворец, германский триумф, провозглашение единой немецкой империи. Звучат слова: “Европа потеряла госпожу и обрела хозяина.” В мир вошла молодая, могучая держава с основанием в обильном населении, вооружённая науками и познаниями, организованная для войн и коронованная победой. Истощённая, побитая, расчленённая, одинокая Франция, обречённая решительным и усугубляющимся демографическим упадком, лишилась Эльзаса, Лотарингии и ушла на второй план, в изоляцию, со стыдом и в скорби об утраченной славе.

Но вожди германской империи не питали иллюзий и видели в поверженном антагонисте грозный нрав и непреклонную решимость. “То, что мы добыли оружием за полгода – говорит Мольтке – придётся защищать оружием полвека, чтобы не потерять снова.” Бисмарк, с его рассудительностью, пожелал ограничиться Эльзасом, но военные вынудили взять вдвое, и германский канцлер встревожился: с той поры и до конца политической карьеры, предвиденье мрачного будущего не оставит его.

В 1875 году Германия вознамерилась вновь сокрушить возрождающуюся Францию.

На этот раз, настроение мирового сообщества и решительное противодействие Британии обуздали Бисмарка и канцлер, с присущими ему энергией и талантом, приступил к защите германского господства и имперских завоеваний системой международных союзов. Он знал, что цена мира с Францией слишком высока для Германии. Он понимал, что его детище, новая империя, не уйдёт неизбывной ненависти грозного народа. Он видел непререкаемый императив и, с необходимостью, выводил из него следствия. Германия не могла позволить себе более врагов. В 1879 году, канцлер заключил союз с Австрией. Через четыре года партнёрство расширилось до Тройственного союза: Германия, Австрия, Италия. Секретный договор 1873 года вовлёк в альянс Румынию. Но одной страховки категорически не хватало: потребовался и появился договор перестраховки. Тройственный союз не помогал канцлеру в главном страхе: возможной коалиции Франции и России. Он понимал, что ничем не сбалансированное объединение с Австрией нёсёт в себе естественные предпосылки франко-русского сближения. Не стоит ли поработать над союзом трёх императоров – германского, австрийского и русского? Это принесёт ошеломительные преимущества и прочную безопасность. Прошло шесть лет;

в 1887 году, интересы России и Австрии столкнулись на Балканах, конфликт разрушил главную, безукоризненную схему Бисмарка и канцлер – за неимением лучшего – обратился к договору перестраховки с Россией. Договор защитил Германию от агрессии со стороны объединённых России и Франции. Другая сторона, Россия, упрочилась на Балканах: австро германский союз обязался не препятствовать русским интересам на полуострове.

Канцлер шёл на предусмотрительные меры и пускался в умелые предприятия с целью дать Германии мир и довольство плодами победы. Система Бисмарка предполагала непременную и продолжительную дружбу с Великобританией. Это диктовалось необходимостью: все знали, что Италия никогда не пожелает войти в какие-либо дела, чреватые войной с Англией;

сегодня нам известно, что Рим настоял и выразил свою волю в особой статье оригинального, секретного текста договора о Тройственном союзе. Поначалу, Британия весьма благоволила альянсу трёх. Франция лечила раны в изоляции, Германия утвердилась в положении континентального гегемона и пользовалась всеми преимуществами бурного индустриального развития: так прошёл конец девятнадцатого века. Политика Германии поощряла Францию искать утешения в колонизации новых земель: Бисмарк уводил Францию из Европы и, попутно, способствовал удобным для Германии франко-британским трениям и соперничеству.

В Европе стало сумрачно, но тихо, Германия процветала в мощи и великолепии – так продолжалось двадцать лет, до 1890 - года падения Бисмарка.

Железный канцлер ушёл от долгих трудов, и новые власти кинулись крушить его совершенную политическую конструкцию. Скверное турецкое управление довело Балканы и Ближний Восток до опасной точки возгорания. Прилив пан-славянизма и сильное антигерманское общественное течение в России набирали силу и размывали основание договора перестраховки. Рост германского аппетита сопутствовал процветанию страны.

Европы более не хватало, империя обратила взор к колониям. Германия превзошла всех в армии и задумалась о флоте. Молодой император, свободный от опеки Бисмарка, нашёл в преемнике канцлера – Каприви – и новых государственных чинах меньшего ранга обходительных помощников;

началось радостное освобождение от обузы гарантий и предосторожностей: опор германской безопасности. В виду Франции, постоянного и явного врага, император отбросил договор перестраховки с Россией и, через несколько времени, начал соперничать с Британией на морях. Два роковых решения положили начало медлительным процессам;

прошли годы, пришло время и мир увидел результат.

В 1892 году дела пошли вопреки всей политике Бисмарка. Россия и Франция заключили военную конвенцию. Союз не имел немедленного эффекта, но, на деле, изменил Европу. С этого времени, бесспорное - и благоразумное - господство Германии на Континенте сменилось балансом сил. В Европе образовались две мощные комбинации, два объединения безмерных военных ресурсов;

они соседствовали, медленно оборачиваясь друг против друга.

Перегруппировка великих держав причинила Германии заметное неудобство, ничуть не угрожая войной. Настроение Франции не претерпело изменений, страна не могла не мечтать о возврате отнятых провинций, но французский народ в основе своей миролюбив, все общественные слои помнили о страшных последствиях войны и ужасной мощи Германии.

Более того, Франция не полагалась на Россию в обстоятельствах одностороннего конфликта с Германией. Договор подписан, но начинает действовать лишь в случае германской агрессии. Что значит “агрессия”? Основательно вооружённые стороны сходятся в споре: в какой именно момент тот или этот спорщик становится агрессором? России, по любому счёту, остаётся широкое поле для действий по собственному усмотрению, она рассудит дело и примет во внимание все обстоятельства, но рассуждения пойдут под возможный аккомпанемент заявлений о чужой для страны войне и миллионах русских жизней. Слово царя, конечно же, твёрдо. Но попытка бросить нацию в доблестную и непопулярную битву иногда губит и царей. Политика великой страны при чрезмерной зависимости от настроения одной-единственной персоны может измениться с устранением последней.

Итак, германское давление давало многие поводы к началу войны, но Франция не была вполне уверена в непременном выступлении России.

Так выглядел баланс сил, пришедший на смену несомненному доминированию Германии. Британия осталась вне обеих систем, нас защищало подавляющее и до поры неоспоримое превосходство на морях. Ясно, что позиция Великобритании имела особую важность: наш переход в тот или иной лагерь обеспечивал союзникам Англии решающее преимущество. Но лорд Солсбери не выказал желания воспользоваться благоприятной ситуацией. Он продолжал следовать традиции: дружелюбные отношения с Германией и невозмутимая отстранённость от запутанных дел Континента.

Германия с лёгкостью отошла от России, но отчуждённость в отношениях с Англией укоренилась, хоть и дала всходы далеко не вдруг. Должно было постепенно разорвать и разрушить многие связи и основания. Великобританию и ведущую страну Тройственного союза накрепко связывало многое: родство царствующих фамилий, естественность коммерческих отношений, старинный англо-французский антагонизм, память о Бленхейме, Миндене и Ватерлоо, долгие споры с Францией о Египте и колониях, русско-британское недоверие в азиатских делах. Английская политика не препятствовала Германии в новых, колониальных устремлениях: мы не раз, как, например, в случае с Самоа, активно помогали немцам. Солсбери полностью откинул соображения стратегии и обменял Гельголанд на Занзибар. Германская дипломатия не отличалась любезностью и при Бисмарке. Немцы постоянно искали нашей помощи в напоминаниях, что иных друзей у Британии нет. Они пытались впутать нас в мелкие неприятности с Францией и Россией. Каждый год Вильгельмштрассе пытливо искало на Сент-Джеймском дворе новых услуг и уступок – ежегодный аванс в уплату за добрую дипломатическую волю. Каждый год немцы пакостили нам в делах с Францией и Россией под нравоучения о счастии для Британии – страны глубоко непопулярной и окружённой могучими врагами - иметь друга в лице Германии. Кто бы в Европе считался с Англией, исчезни или переметнись на другую сторону германская помощь и влияние? За двадцать лет подобных манифестаций в Форин офисе успело вырасти и проникнуться стойким антигерманским духом целое поколение британских дипломатов.

Дипломаты стенали, но Англия шла традиционным политическим курсом. Империя беспечно взирала на колониальное распространение Германии. Растущий градус торгового соперничества не шёл ни в какое сравнение с ростом и значением взаимной коммерции. Мы нашли друг в друге наилучших во всей Европе торговых клиентов.

В 1896 году, после рейда Джеймсона, император Германии поздравил президента Крюгера известной телеграммой: сегодня мы знаем, что послание не было личной инициативой кайзера, но государственным решением. Британия ответила лишь кратковременной сердитой вспышкой. Обратимся к времени бурской войны: приступы германского гнева и попытки сколотить антибританскую коалицию из государств Европы не отвратили Чемберлена от идеи союза с кайзером;

в том же, 1901 году, Форин офис предложил включить в альянс Японии и Британии третью страну – Германию. В те времена, франко-британские разногласия были чуть ли не серьёзнее британо-германских, а на наше морское превосходство всерьёз не покушалась ни та, ни другая сторона. Мы равно отстояли от Тройственного союза, франко-русской конвенции и не имели желания ввязываться в континентальную свару. Старания Франции вернуть потерянные провинции не находили отклика ни в одной политической партии, английское общество оставалось к ним безразлично. Мысль о сражениях британской армии на Континенте против могучих европейских врагов воспринималась всеми как верх глупости. Лишь угроза главному жизненному нерву Британской империи могла прервать наше безмятежное и терпимое безучастие в континентальных делах. И угроза воспоследовала.

“Среди великих держав лишь Англии непременно нужен сильный союзник на Континенте и она не найдёт лучшего, чем объединённая Германия;

никто, кроме нас, не отвечает всей совокупности британских интересов: мы никогда не притязали на власть над морями” – так завещал Мольтке.

С 1873 по 1900 год флот Германии ничуть не намеревался войти в необходимую для “войны с великими морскими державами” силу. Но 1900 год стал переломным: Германия приняла Морской закон.

Преамбула документа звучала так: “В сложившихся условиях, для защиты германского товарооборота и коммерции нам не хватает лишь одного: линейного флота, достаточного для того, чтобы даже самый сильный из возможных неприятелей увидел в морской войне с нами возможную угрозу собственному превосходству на морях.” Решение первенствующей в сухопутных вооружениях страны Континента завести второй – как минимум – по силе флот стало событием первой величины в международных отношениях. Успешное исполнение германских намерений с несомненностью возвращало нас, островитян Британии, в прошлое: в подобные и ужасные для Англии исторические обстоятельства.

До сих пор британские морские приготовления исходили из двухдержавного стандарта, а именно: флот Англии должен убедительно превосходить объединённые морские силы двух следующих за нами сильнейших морских держав, в те дни - Франции и России. Возможность появления на морях третьего европейского флота, сильнейшего чем каждый из двух упомянутых, меняла жизнь Британии самым серьёзным образом. Германия вознамерилась строить флот. Немцы, не обинуясь, собрались помериться с нами силой на морях и мы более не могли оставаться в “блестящей изоляции” от европейской системы.

Пришлось искать надёжных друзей. Один нашёлся на противоположном конце света – островная, как и мы, империя;

в той же, что и Англия, опасности. Союз между Великобританией и Японией был оформлен в 1901 году. Мы более не могли позволить себе опасные, чреватые конфликтами, разногласия с Францией и Россией. В 1902 году правительство Бальфура и Лансдауна твёрдо взяло курс на улаживание спорных вопросов с Францией. Но прежде мы подали Германии открытую для дружеского пожатия руку.

Немцев пригласили в союз с Японией. Кайзеру предложили помощь в разрешении марокканского вопроса. Оба предложения были отвергнуты.

В 1903 году началась война России с Японией. Германия склонялась на сторону России;

Британия осталась при обязательствах по договору с Японией, поддерживая, в то же время, хорошие отношения с Францией. Европа выжидала исхода войны на Дальнем Востоке. Результат поразил всех наблюдателей, за исключением одного. Япония разгромила врага на море и на суше, русское государство затряслось во внутренних конвульсиях и положение в Европе претерпело значительные изменения. Германия обратила своё влияние против Японии, но, в огромной степени, укрепилась за счёт русского коллапса и вернула себе господство на Континенте. Последовали немедленные, самонадеянные и повсеместные демонстрации немецкой силы. Положение Франции вновь пошатнулось, страна оказалась в изоляции, перед реальной угрозой и, в нарастающей тревоге, искала союза с Англией.

Прозорливые государственные мужи Британии заблаговременно распознали истинную военную силу Японии, союз дал нам выгоды небывалой силы и безопасности. Наш новый друг, Япония, торжествовал;

древний враг, Франция, искал дружбы в Лондоне;

германский флот оставался на стапелях и все британские броненосцы могли спокойно идти домой из китайских морей.

Мы уладили оставшиеся трения с Францией и, в 1904 году, подписали англо французское соглашение. Документ содержит много разных статей, но суть такова:

Франция прекращает противостоять Британии в Египте, мы предоставляем Франции широкую поддержку в видах на Марокко. Консервативная партия аплодировала договору:

мысль о германской угрозе успела укорениться среди её членов. Союз приветствовали и либералы, в чём-то близоруко, как шаг к всеобщему миру, как устранение недоразумений и разногласий меж Британией и нашим традиционным неприятелем. Итак, союз одобрили все.

Вопреки общему мнению высказался лишь один мудрый наблюдатель. “Я убеждён, непререкаемо и скорбно – заявил лорд Розберри – что договор будет чреват трудностями, но вряд ли приведёт к миру.” Обе партии Британии с совершенно разных позиций, но в равном негодовании отвергли непрошенный комментарий и вылили на автора ушаты порицаний.

Итак, Англия вышла из изоляции, вновь появилась в Европе и приняла сторону противников Германии со всеми вытекающими последствиями. Впервые после 1870 года, Германии приходилось считаться со страной, пришедшей извне, с никоим образом не уязвимой державой, с невозможностью, буде придётся, поразить её в борьбе один на один.

Жесты кайзера могли привести к отставке Делькассе в 1905, явление Германии “в блистающей броне” – утихомирить Россию в 1908, но самосильный остров, господин морей, препоясанный флотом, не был склонен угодничать.

До появления Британии, Тройственный союз, в целом, был сильнее Франции и России.

Война с двумя странами стала бы ужасным испытанием для Германии, Австрии и Италии, но в исходе сомневаться не приходилось. Вес Англии упал на чашу весов, Италия сошла с противоположного конца рычага и Германия, в первый раз после 1870 года, уже не могла считать свою сторону сильнейшей. Покорится ли она? Сможет ли молодая, растущая, амбициозная империя смирить свои притязания, согласится ли она жить в новой Европе, где воля кайзера - не закон в последней инстанции, о чём Германию – при нужде – уведомят:

разумеется, вежливо;

возможно, что и исподволь, но, в любом случае, очень убедительно.

Всё обойдётся, если Германия и её властелин смогут приучить себя к привычной для Франции, России, Англии сдержанности и жить по общему закону в свободном и удобном соседстве. Но смогут ли? Терпим ли для Германии союз держав, стран под суверенными стягами, коалиция за пределами немецкого влияния;

смирится ли она с силой, глухой к притязаниям, но отзывчивой лишь на заслуженные просьбы;

с альянсом, способным без страха отразить агрессию? История последовавшего десятилетия дала ответ.

Великие державы медленно оборачивались и постепенно вооружались друг против друга в нарастающем антагонизме, а рядом, в слабейшей из империй, шли процессы дегенерации, равно опасные для общего спокойствия. Германия опиралась на злоупотребления Порты, но в Турции пробудились силы, грозящие гибелью старым порядкам. Христианские государства Балкан крепли из года в год и ждали удобного случая для освобождения единоверцев из под тягот дурного турецкого управления. Рост национального духа во всех областях Австро-Венгрии до предела напряг и растянул скрепы неловко сшитой, распадающейся империи. Страны Балкан видели свой путь в спасении соплеменников, в возврате территорий, в объединении. Италия алчно следила за распадом Турции и тревогами Австрии. Россия и Германия в глубоком волнении смотрели на юг и восток: там, на Балканах, зрело начало неизбежных событий с далеко идущими последствиями.

Правители Германии упорствовали во множестве крайне неразумных действий:

результатом стала война в скверных для страны условиях.

Воля кайзера предписала держать Францию в постоянном напряжении. Россию - не только двор, но и весь русский народ, в час его слабости, должно было уязвлять ядовитыми оскорблениями. Тихую, глубокую и сдержанную неприязнь британской империи надлежало подогревать постоянными и повторяющимися покушениями на морское господство – основу нашего бытия. Так и только так могли образоваться условия начала войны, Германия обратила агрессию против дела рук своих, она вызвала к жизни комбинацию сил, способную сопротивляться немецкому могуществу и, в конечном счёте, уничтожить его.

Чаша гнева излилась на мир в конце долгого пути. Мы брели по нему десять тревожных лет.

В писаниях преходящей злободневности десятилетний период довоенной деятельности правительства Британии трактуется двояко: мы совершенно не чуяли беды или, наоборот:

тщательно скрывали от беспечной нации тайное знание и пророческие предвиденья. На деле и по отдельности оба мнения неверны;

правда лежит в их соединении.

Правительства и парламенты того времени не верили в приближение большой войны и твёрдо намеревались предупредить подобное развитие событий, но мрачные предположения постоянно владели умами министров и, время от времени, напоминали о себе тревожными событиями и тенденциями.

Десять лет прошли в умственном разладе, двойственность стала лейтмотивом британской политики, государственные люди, ответственные за безопасность страны, жили одновременно в двух мирах. Один был вещный, видимый, космополитический, хлопочущий в спокойных занятиях;

другой – воображаемый, “за порогом”;

он мог уйти в область совершеннейшей фантазии и, через мгновение, чуть ли не ворваться к нам из запредельности - иной мир, бездонное жерло катастрофы, с кружащимися в конвульсивном танце страшными тенями.

На пути к Армагеддону.

1905- Пусть любознательный читатель, желающий вникнуть в суть истории и замысел автора, следует за мной, не упуская ни одного из важных событий во множестве мест. Мы увидим картину предвоенного сухопутного и морского противостояния, но этого недостаточно: нам надо знать последовательность предшествующих причин. Нам необходимо познакомиться с адмиралами и генералами, изучить организацию армий и флотов, понять основы стратегии на суше и море;

мы не уйдём от подробностей кораблестроения и артиллерийского дела, увидим систему предвоенных союзов, будем следить за медленным ростом межгосударственных напряжений, присмотримся и разглядим в глобальных делах скромные, но неотделимые от нашей истории нити: борьбу партий, движение людей в течениях политических сил.

В предыдущей главе речь шла о великих державах и империях, мировом балансе и обширных государственных комбинациях. Нужды повествования требуют на время ограничиться нашими островами и заняться британской политикой, её персоналиями и группировками, как сиюминутными, так и некраткими.

В 1885 году, мне, как молодому офицеру, оказали честь отобедать с сэром Уильямом Харткортом. По ходу беседы (увы, но боюсь, что принял в ней слишком активное участие) я задал вопрос: “И что же тогда произойдёт?” “Мой дорогой Уинстон – ответствовал маститый викторианский государственный муж – опыт многих лет убеждает меня в том, что не произойдёт ровно ничего.” Мне кажется, что со времени нашего обеда ничто не преминуло произойти. Великие международные трения усугублялись одновременно с межпартийной борьбой в Британии. Масштаб придал событиям форму и сегодня викторианская эпоха кажется лишь цепью мелких происшествий. Маленькие войны великих народов, серьёзные споры о мелочах, умеренные, благоразумные, осторожные действия людей острого и сильного ума – всё это осталось в ушедшем времени. Рябь на поверхности утекшей воды, игрушечные водовороты: нас несло плавными струями, но пал потоп, река разом обратилась в бурлящую стремнину и мы претерпеваем в ней и сегодня.

Я начинаю отсчёт новых, жестоких времён с 1896 года - рейд Джеймсона, провозвестник, если и не самая причина войны в Южной Африке. Война породила хаки выборы, протекционистское движение, ввоз китайских рабочих, бурную реакцию общества и триумф либеральной партии 1906 года.

Победа либералов побудила палату лордов к яростным наскокам. К концу 1908 года, популярная партия с увесистым большинством парламентских мест оказалась на деле беспомощной: либералов спас бюджет Ллойд-Джорджа (1909). Обсуждение финансовой сметы вылилось в ещё большую провокацию для обеих сторон: верхняя палата попрала конституцию и отвергла бюджет, ошибочно и грубо. Последовали всеобщие выборы - два голосования в 1910 году, Парламентский акт, борьба за Ирландию, страна оказалась на пороге гражданской войны. Итак, двадцать лет непрерывных партийных действий нарастающей вредоносности, в разгорающейся ярости, при растущих рисках: дело дошло до крайности;

казалось, что лишь военная сила сможет остудить горячие головы и утихомирить повсеместные страсти.

В 1902 году лорд Солсбери ушёл в отставку. Он был премьер-министром и министром иностранных дел, начиная с 1885 года, с коротким – так видится по прошествии времени – перерывом. За семнадцать лет его премьерства у либеральной партии не было практического доступа к управлению, лишь краткое время в правительстве при большинстве в сорок голосов ирландских националистов. Тринадцать лет консерваторы пользовались монолитным парламентским большинством в 100-150 голосов при дополнительной поддержке палаты лордов. Долгий срок правления пришёл к концу.

Желание перемен, ощущение неизбежных реформ витало в воздухе. Эпоха окончилась.

За Солсбери пришёл Бальфур. У нового главы Кабинета не было ни одного шанса. Он унаследовал истощённое владение. Самым мудрым для него выходом стала бы отставка:

благопристойная, тихая и, главное, – наискорейшая. Он мог бы совершенно справедливо заявить: выборы 1900 года прошли под знаком и во время войны;

одержана победа, наступил мир, мандаты не имеют силы и, до начала работы, премьер-министру нужно понять настроение избирателей. Нет сомнений, власть досталась бы либералам, но без большого парламентского перевеса, им бы противостояло сильное и сплочённое консервативное меньшинство, и оппозиция смогла бы вернуться к управлению через четыре или пять лет, около 1907 года. Но Бальфур стал премьер-министром при горячем одобрении видных членов консервативной партии, настроения в избирательных округах ничего не решали: парламент был избран лишь два года назад и должен был работать ещё четыре или пять лет. Новый глава Кабинета взялся за исполнение обязанностей в невозмутимом равнодушии к всеобщему отчуждению общественного мнения, среди консолидации всех враждебных ему сил.

Мистер Чемберлен, едва ли не всемогущий помощник Бальфура, не питал иллюзий. От его острого политического чутья не ушла растущая и противная правящей комбинации сила. Но пылкая натура увела Чемберлена от мудрости и умеренности и он начал исправлять дело безнадёжным способом. Правительство честили реакционным. Умеренные тори и молодые консерваторы твердили о согласии и взывали к либералам. Оппозиция шла к власти под шквал шумных протестов. Чемберлен вознамерился преподать урок противникам, равно как и друзьям из числа слабых и колеблющихся, жестоко расправиться с мятежом и снискать народную популярность на путях крайней реакции. Он поднял флаг протекционизма.

Времена, лишения, свежепринятый акт об образовании сплотили либералов;

консерваторов расколол протекционизм или, иными словами, реформа тарифов. Дело дошло до отставки шести министров, пятьдесят консерваторов и юнионистов недвусмысленно отказали правительству в поддержке. Мы видим среди раскольников и молодых членов партии: консерваторы лишились нерастраченой и деятельной энергии, столь нужной для работы в оппозиции. Движению юнионистов-фритрейдеров активно способствовали столпы партии юнионистов, сэр Майкл Хикс-Бич и герцог Девоншир;

их поддержал и сам Солсбери: лорд Роберт пребывал в отставке и действовал окольно.

Консервативная партия не претерпевала подобного урона со времён откола пилитов.

Бальфур отказался начать свой срок актом отречения;

теперь он держал власть в руках и уж совсем не был склонен ослабить хватку. Более того, он видел в партийном расколе худшее для страны, а в ответственности за схизму – тягчайший грех. Премьер-министр действовал с удивительным терпением и хладнокровием, оберегал подобие единства, смирял страсти и, в надежде на успокоение, упорствовал до последнего. Он, весьма искусно и очень тонко, вырабатывал формулировку за формулировкой: антагонистам предлагалось найти в логике формул удобный самообман и убедить самих себя в существовании согласия. Дело дошло до министерских отставок, и Бальфур пустил кровь протекционистам и фритрейдерам в тщательно отмеренных и равных долях. Подобно Генриху VIII, он, в один и тот же день, рубил головы папистам и жёг ярых протестантов – и те и другие равно отклонялись от его средней позиции, от искусственно поддерживаемого премьером компромисса.

Положение осталось скверным, но Бальфур продержался целых два года. Тщетными оказались призывы ко всеобщим выборам. Общество безрезультатно глумилось над правительством, друзья напрасно просили одуматься, попытки врагов ускорить развязку не удались. Неутомимый и невозмутимый глава Кабинета держался непреклонно и оставался премьер-министром. Ясный и объективный ум Бальфура сосредоточился на главном и отторгал ропот, как вещь несущественную. Я рассказывал о критических днях русско японской войны: Британия неукоснительно поддерживала союзника и это прямая заслуга главы Кабинета.

В то же время, он устоял против искушения – русский флот утопил траулеры Британии у Доггер-банки, но первый министр не нашёл в происшествии повода к войне. Бальфур создал Комитет имперской обороны – орудие наших военных приготовлений. Он довёл до подписания документ особой важности – договор с Францией 1904 года, мы рассказали о нём в предыдущей главе. Но Англия 1905 года осталась безразлична к его достижениям.

Доверие к правительству неуклонно падало. Консервативная партия дегенерировала.

Оппозиция объединила всех противников умирающей власти, протест набирал силу.

В последних числах ноября 1905 года, премьер-министр Бальфур обратился к королю с просьбой об отставке. Кемпбелл-Баннерман сформировал правительство;

выборы назначили на январь 1906. Либеральная партия, со времени бурской войны, разделилась на два крыла:

в новый Кабинет вошли представители обеих фракций. Некоторые важнейшие посты достались прославленной многими талантами группе либерал-империалистов. Мистер Асквит взял Казначейство, сэр Эдвард Грей – Форин офис, мистер Хэлдейн – пост министра обороны. Другое крыло, основное течение либеральной политики, собралось вокруг премьер-министра: глава Кабинета назначил сэра Роберта Рейда лордом-канцлером а мистера Джона Морли – министром по делам Индии. Во времена южноафриканской кампании, Рейд и Морли не отрицали необходимости практических военных мероприятий, но неустанно осуждали саму войну;

новые члены Кабинета, демократические политики мистер Ллойд-Джордж и мистер Джон Бёрнс заходили в своём миролюбии ещё дальше.

Почтенные фигуры лорда Рипона, сэра Генри Фоулера и недавнего вице-короля Индии лорда Эльджина прибавили к достоинствам администрации.

На январских выборах 1906 года консерваторы потерпели полный крах.

Парламентская история Англии не знала ничего подобного со времён великого Реформ билля. Приведу пример: Манчестер, один из принципиальных округов, отверг Бальфура и восьмерых консерваторов в пользу девяти выборных от либералов и лейбористов. После двадцати лет власти у консерваторов осталось только сто пятьдесят мест в палате общин.

лживые хаки-выборы аукнулись злоупотреблениями и откликнулись демаршем против непорядочного ввоза в Южную Африку китайских рабочих.

Либералы, миролюбивые антимилитаристы, противники джингоизма шумно чествовали Кемпбелл-Баннермана;

премьер принимал поздравления со всех концов страны и, одновременно, требовал от Эдварда Грея дел совершенно иного сорта. Конференция в Альхесирасе корчилась в муках. Несколько лет назад, немецкое правительство приняло англо-французское соглашение о Египте и Марокко без жалоб и протестов. Более того: в 1904 году имперский канцлер, принц Бюлов, заявил: Германия ничуть не возражает против договора. “По нашему мнению, это попытка устранить противоречия между Англией и Францией на путях дружеского взаимопонимания. Германские интересы не дают причин тому противиться.” Но две партии - пан-германская и колониальная - подняли сильный шум и правительство смутилось. Давление возбуждённых политических сил изменило государственный курс и, всего лишь через год, Берлин открыто напал на договор и искал лишь случая заявить о видах на Марокко. Случай не заставил себя ждать.

В начале 1905 года в Фец прибыла миссия Франции. Посланники Парижа, словом и делом, открыто, вопреки международным обязательствам по Мадридскому договору обращались с Марокко, как с французским протекторатом. Султан воззвал к кайзеру:

действует ли Франция с согласия всей Европы? Жалоба дала Берлину повод к защите международного права. Подоплёка немецких арбитражных усилий не оставляла никаких сомнений: Берлин осаживал и предупреждал Францию – не стоит обижать Германию даже и при договоре с англичанами. Последовало радикальное действо. Кайзера убедили выехать в Танжер и там, 31 марта 1905 года, он, вопреки собственному мнению, произнёс составленную министрами речь: это был картель Франции, бескомпромиссный и недвусмысленный. Министерство иностранных дел Германии пустило текст выступления в широчайший оборот и, по горячим следам, (11 и 12 апреля) грозно истребовало Париж и Лондон на общую конференцию всех стран-участниц Мадридского соглашения. Германия использовала все средства чтобы внушить Франции - отказ от конференции означает войну;

для пущей уверенности и вящей убедительности, в Париж из Берлина выехал специальный посол {1}.

Франция не была готова к войне: скверное состояние армии, недееспособность России и, вдобавок, слабая правовая позиция в завязавшейся тяжбе. Но Делькассе – французский министр иностранных дел – не отступил. Германия угрожала всё более и, 6 июня, правительство Рувье согласилось на конференцию – единогласно и чуть ли не перед жерлами орудий врага. Делькассе немедленно подал в отставку.

Германия преуспела. Прямая угроза войны сломила волю Франции, правительство пожертвовало Делькассе - министром, принесшим стране договор с Великобританией.

Кабинет Рувье настойчиво искал полюбовной сделки: Франция, ценой весомых уступок, желала уйти от унижения на навязанной конференции.

Но Германия намеревалось выжать победу досуха и ни в чём не облегчила участь Франции ни до, ни во время конференции. Страны собрались в Альхесирасе, в январе 1906.

На сцену вышла Британия: домашние пертурбации ничуть не поколебали нас в невозмутимости и стойкости. Англия никоим образом не побуждала Францию отвергнуть совещание. Но и остаться в стороне было невозможно: недавно, на глазах у всего мира мы подписали договор – непосредственную причину сегодняшних военных угроз Германии.

Кемпбелл-Баннерман наказал Грею всецело поддерживать Францию в Альхесирасе.

Помимо этого – так началась эпоха Мира, Экономии и Реформ – премьер санкционировал диалог генеральных штабов Британии и Франции о совместных действиях на случай войны:

шаг величайшего значения и далёких последствий. С этого момента начались интимные, доверительные, неуклонно крепнущие связи военных управлений двух стран. Мы дали мыслям военачальников определённое направление и чёткие границы. Взаимное доверие и обоюдные меры предосторожности росли и крепли в совместной военной работе. Обе страны могли твёрдо настаивать на сугубо техническом значении дискуссий и недвусмысленно отрекаться от каких-либо последствий в виде политических и государственных обязательств, но факт оставался фактом: Британию и Францию связали очень крепкие узы.

Британия пришла в Альхесирас, и совещание обернулось против Германии. Россия, Испания и прочие участники примкнули к Англии и Франции. Австрия указала немцам пределы, через которые не могла перейти. Германия оказалась в изоляции и потеряла за столом совета все достижения военного шантажа. В конечном счёте, Австрия предложила компромисс и дала Германии возможность почётного отступления. События получили серьёзное развитие. Раскол Европы явно оформился, произошла кристаллизация двух систем. Германия пожелала привязать Австрию покрепче. Неприкрытое запугивание потрясло французское общественное мнение. Последовала немедленная и решительная реформа французской армии, союз с Британией окреп и утвердился. Альхесирас встал верстовым столбом на пути к Армагеддону.

Болезнь и смерть сэра Кемпбелл-Баннермана в 1908 году открыла путь мистеру Асквиту. Канцлер Казначейства ходил в первых помощниках премьер-министра и, по мере прогрессирующего упадка сил главы Кабинета, брал на себя ношу за ношей.

Он взял на себя труд провести новый акт о лицензиях: главный вопрос сессии года;

почётная задача привела под руку Асквита крайнее, доктринёрское, до того враждебное, антиимпериалистское крыло партии. Асквит решительно объединился с Ллойд-Джорджем: человеком демократических дарований и растущей репутации. Власть спокойно перешла из рук в руки. Мистер Асквит стал премьер-министром, мистер Ллойд Джордж – министром финансов и вторым человеком в правительстве. Новый Кабинет, подобно предыдущему, стал завуалированной коалицией. Глубокие противоречия разделяли либеральных империалистов и радикальных пацифистов, сторонников Кемпбелл Баннермана – последние представляли большинство партии и составили большинство Кабинета. Асквиту, теперь премьер-министру, приличествовала беспристрастность, но его сердце и стремления остались с Эдвардом Греем, военным ведомством и Адмиралтейством.

Всякий раз, в виду важных событий, в трудные минуты вынужденного откровения глава Кабинета брал сторону Форин офиса, военных и моряков. Но Асквит не мог, как бы ни хотел этого, поддерживать Грея с эффективностью Кемпбелл-Баннермана. Слово старого вождя было законом для партийных экстремистов. Они могли принять от него почти всё.

Радикалы непререкаемо верили, что Кемпбелл-Баннерман не сделает ничего, но лишь совершенно необходимое во внешней и оборонной политике и будет считаться с удовлетворением сентиментов джинго в последнюю очередь. Но прошлое Асквита было иным - он отнюдь не клеймил бурскую войну, а его закадычный друг - министр иностранных дел – заходил ещё дальше и вовсе покидал пути праведные ради патриотических пастбищ. Партийные старейшины усматривали в премьер-министре чужака и следили за его шагами во внешних делах с особой бдительностью. Военный диалог с Францией открыл Генри Кемпбелл-Баннерман, дело нашло оправдание в добродетелях старого премьера: я сомневаюсь, что Асквит смог бы начать и двигать вперёд подобные переговоры.

В 1904 году, спор о свободной торговле привёл меня на скамьи парламентской оппозиции;

с той поры, я и Ллойд-Джордж работали в тесном политическом союзе. Он стал первым, кто приветственно встретил меня. До падения Бальфура, мы сидели рядом и действовали совместно;

остались близкими друзьями и при Кемпбелл-Баннермане: тогда я вошёл в администрацию заместителем министра по делам колоний. Сотрудничество продолжилось и при новом правительстве – я стал министром торговли, членом Кабинета и мы – по разным причинам, но вместе – приняли сторону противников своеволия в военных и международных делах. Должно понять, что всяческие сочетания различных позиций и несхожих характеров свойственны и обычны для любой сильной и перворазрядной британской администрации и ни в коей мере не препятствуют гармоничным и согласным отношениям: мы работали с приятностью, в атмосфере обходительности, дружбы и доброй воли.

Через короткое время начался следующий европейский кризис. 5 октября 1908 года, Австрия, без разговора и уведомления, объявила аннексию Боснии и Герцеговины. Обе провинции принадлежали Турецкой империи и управлялись Австрией по Берлинскому договору 1878 года;

аннексия означала лишь формальное подтверждение фактического состояния дел. Летом случилась младотурецкая революция;

казалось, что Австрия увидела возможное восстановление турецкого суверенитета над Боснией и Герцеговиной, перехватывает инициативу и делает опережающий ход. Возможно, что благоразумная и вежливая дипломатия обеспечила бы Австрии желаемые удобства. Более того, ход переговоров с Россией – наиболее заинтересованной в деле великой державой – тому благоприятствовал. Но министр иностранных дел Австрии, граф Эренталь, не довёл до завершения диалог с Россией, не договорился о приемлемой компенсации, но прервал дискуссию внезапной и грубой декларацией аннексии. Это был акт особого, жестокого, публичного унижения России и личное оскорбление её представителя на переговорах господина Извольского.

Поднялась злоба, посыпались протесты. Британия отказалась признать аннексию равно как и одновременное объявление независимости Болгарии - мы опирались на решение Лондонской конференции 1871 года: “Неотъемлемый принцип международного законодательства таков, что ни одна из стран не может уйти от обязанностей по договору и не может изменить его формулировки иначе, чем по соглашению с другими участниками договора.” Турция громко осудила беззаконие и начала эффективный бойкот австрийской торговли. Сербия провела мобилизацию. Но реакция России оказалась много серьёзнее.

Австрия возбудила в русских лютую злобу, и до Великой войны остался лишь один, последний шаг. Личное несходство Эренталя и Извольского сыграло свою роль в конфликте двух стран.

Великобритания и Россия склонялись принять случившееся и, в то же время, настаивали на конференции. Австрия, при поддержке Германии, отказала. Главной опасностью стали возможные и резкие движения Сербии. Эдвард Грей дал ясно понять, что Британию не удасться вовлечь в войну из-за балканской свары и приступил к усмирению Сербии, утихомириванию Турции;

Россия получила от Британии всецелую дипломатическую поддержку. Ссора шла до апреля 1909 и закончилась поразительным образом. Австрия решила выставить Сербии ультиматум и объявить войну при отказе Белграда признать аннексию Боснии-Герцеговины. Тут вмешался канцлер Германии, Бюлов: Россия - настаивал он – должна посоветовать Сербии отступить. Державы должны признать аннексию - официально, без созыва конференции. Сербия не получит компенсаций. Германия ждёт из Петербурга положительного ответа без каких-либо предварительных сношений России с правительствами Франции и Британии. Если Россия не согласиться, Австрия объявит Сербии войну при полной и совершенной поддержке Германии. Россия встала перед войной с австро-германским союзом и сникла, как это случилось с Францией три года назад. Англия осталась одинокой защитницей международного права и святости договоров. Тевтоны одержали полную победу. Но триумф был куплен опасной ценой. В 1905 году, Франция претерпела дурное обхождение и провела полную военную реорганизацию. В 1910 году пришёл черёд России: армия царя, и без того великая числом, выросла в огромной степени. Схожие обиды сцементировали альянс России и Франции: союзники сомкнули ряды и принялись за работу – Париж и Петербург бросили русский труд и французские деньги в стратегическое строительство, в укрепление западной русской границы сетью железных дорог.

Пришла очередь Британии: германское давление обратилось против нас.

Весной 1909 года, первый лорд Адмиралтейства Маккена неожиданно потребовал для флота не менее шести новых дредноутов. Он обосновал запрос быстрым ростом германского флота: рейхстаг принял морскую новеллу 1908 года, новый закон предусматривал ускоренное строительство и увеличение числа кораблей, Адмиралтейство всерьёз обеспокоилось. В то время, я относился к угрозе из Европы со скептицизмом и не удовольствовался доводами Адмиралтейства. Предложение немедленно нашло во мне и канцлере Казначейства дружных оппонентов;

мы взялись за изучение доводов морского ведомства, и пришли к совместному заключению: достаточно будет четырёх кораблей.

Дискуссия вовлекла меня в тщательные штудии, я проанализировал современные и прогнозируемые характеристики военно-морских сил Германии и Британии.

Адмиралтейство утверждало, что положение станет опасным в 1912 году: я не мог с этим согласиться, находил цифры военно-морского ведомства преувеличенными и не верил, что Германия строит дредноуты тайно, в обход опубликованных морских законов. Новая программа давала немцам четыре дредноута, и я настаивал, что с учётом кораблей додредноутного типа - мы опережали в них Германию – британскому флоту гарантировано достаточное превосходство к “опасному году” – так стали называть 1912 год. Так или иначе, но текущий бюджет оставался в силе: Адмиралтейство настаивало на закладке пятого и шестого кораблей лишь в последнем месяце финансового года, в марте 1910. Мы с канцлером Казначейства предложили одобрить четыре дредноута на 1909 год, и решить судьбу дополнительных двух в прениях по программе 1910 года.

В свете сегодняшнего дня объёмистые записи дискуссии 1909 года не оставляют сомнений – мы были совершенно правы во всём, что можно было предвидеть исходя из фактов и цифр.

Мрачные предсказания Адмиралтейства никоим образом не сбылись;

Британия сохранила достаточное преимущество и в 1912 году. Германия не вела секретного строительства дредноутов, адмирал фон Тирпиц не лгал и не скрывал истинного состояния германского кораблестроения.

Полемика вышла за стены Кабинета, поднялось сильное волнение. Дебаты накалили обстановку. Никто не хотел понять истинного предмета спора. Широкие слои граждан впервые открыли глаза на германскую угрозу, по стране прокатилась неподдельная тревога.

В конце концов, удалось найти необычное и характерное решение. Адмиралтейство требовало шести кораблей, экономисты предлагали четыре: остановились на восьми. Но пять из восьми дредноутов встали в строй лишь после того, как “опасный”, 1912 год, мирно ушёл в прошлое.

Мы с канцлером Казначейства оказались совершенно правы, но правы в прагматическом смысле и совершенно не поняли подспудного хода судеб. Честь и слава первому лорду Адмиралтейства, Маккене: он устоял перед мнением партии и дал бой, в мужестве и с решимостью. Мог ли я вообразить, что к следующему правительственному кризису вокруг флота наши с Маккеной роли переменятся, мог ли я представить, что в конечном счёте приму новые корабли – их вывело в море несгибаемое упорство первого лорда – с распростёртыми объятиями?

Точное число необходимых к тому или иному году кораблей могло дебатироваться так и этак, но главный, неоспоримый факт был понятен нашему народу: Берлин собирается подкрепить несравненную немецкую армию флотом и, к 1920 году, далеко превзойдёт морскую мощь современной Британии. После морского закона 1900 года последовали поправки 1906 года, за расширенной программой 1906 года – новелла 1908-го. Уже в году кайзер, краснобайствуя в Ревеле, назначил себя “адмиралом Атлантики”.

Рассудительные люди по всей Англии пришли в глубокое беспокойство. Для чего Германии огромный флот? С кем они меряются, с кем соревнуются, как будут использовать корабли, против кого, если не против нас? Волновались не только политики и дипломаты, тревога пустила обширные корни и росла повсеместно: пруссаки задумали недоброе, они завидуют блеску Британской империи и, буде возможность поживиться за наш счёт – воспользуются случаем в полной мере. Пришло прозрение – бездействие тщетно и лишь контрмеры могут повернуть Германию вспять. Немцы увидели в нашем нежелании строить корабли дефект национального духа и дополнительное подтверждение собственных притязаний возмужавшей расе стоит дерзнуть и сместиить истощённое, миролюбивое, чрезмерно цивилизованное, пережившее свою силу сообщество с несоразмерно высокого места в мировых делах. Всякий увидит опасность, если не злоумышление, в рядах цифр – германское и британское кораблестроение за три года работы либерального Кабинета.

В 1905 году Британия построила 4 корабля, Германия – 1.

В 1906 году Британия уменьшила программу до 3-х кораблей, Германия увеличила до 3-х.

В 1907 году Британия продолжила сокращение и остановилась на 2-х кораблях, Германия же дополнительно расширила программу до 4-х.

Красноречивые цифры.

Едва ли не каждый, постепенно и вынужденно пришёл к неизбежному заключению:

если мы отстанем с флотом, то наверстать будет очень трудно.

Перед читателем прошло пять лет;

три державы из числа главенствующих встрепенулись и глубоко обеспокоились политикой Германии и ростом её вооружений.

Прямая угроза войны вынудила Францию и Россию склониться перед немцами. Германский сосед усмирил сопротивление недвусмысленными намерениями применить силу без жалости и ограничений. Обе державы предпочли уйти от кровавых испытаний и вероятного краха ценой всего лишь покорности. Чувство пережитого оскорбления усугубилось боязнью будущих унижений. Третья страна, не готовая к войне, но недостижимая для врага и неотделимая от мировых дел – Британия – ощутила чужие и властные руки на самих корнях государственного бытия. У наших дверей появился германский флот и его рост - быстрый, уверенный, методичный означал неминемую опасность, требовал от нас усердного напряжения сил и бдительности: не мирных, но военного времени. Россия и Франция наращивают армии: Британия, под бременем таких же обстоятельств, должна увеличить свой флот. Пробил час и три встревоженные державы сошлись для совместных действий:

враг больше не возьмёт их поодиночке. С этого времени, исподволь, но начинается координация военных приготовлений трёх союзников и три страны понимают безопасность как общее дело.

О безрассудные германцы! Вы упорно трудитесь, напряжённо размышляете, топчете плацы Фатерлянда в атаках и контратаках, пускаетесь в долгие расчёты;

вы раздражены среди весны своего процветания, досадуете перед изобилием плодов земных и ни один бастион, ни одна защита вашего же мира и славы не устоит перед немецкой рукой!

“Ситуация 1909 года – пишет Бетман-Гольвег, будущий преемник Бюлова – стала результатом позиции Британии и действий Германии: Лондон твёрдо принял сторону Франции и России, британская политика традиционно развернулась против сильнейшей на тот момент державы Континента;

Германия упорно следовала военно-морской программе, вела решительную восточную политику и, помимо прочего, выстраивала необходимую защиту против Франции – предвоенный Париж никоим образом не умерял враждебности.

Британия заявила о дружбе с франко-русским союзом, и мы увидели в этом чудовищное усугубление всех агрессивных тенденций военной конвенции;

тем временем, Англия, в растущем ужасе, наблюдала за нашим крепнущим флотом и переживала посягательства на свои древние права в восточных делах. Время слов безвозвратно прошло.

Пришли холода и небо затянуло облаками недоверия.” В таких словах новый канцлер Германии описывает доставшееся наследство.

Пришло и его время добавить к тревогам мира.

Весной 1911 года французские войска заняли Фец. Военная экспедиция усугубила растущее раздражение Германии и, в конце июля, имперское правительство ответило на новую досаду внезапной грубостью. Хорошо известная в европейских финансовых кругах предвоенного времени немецкая компания - “Братья Маннесманы” – заявила, что весьма заинтересована в гавани на атлантическом побережье Марокко. Речь шла о бухте Агадир и окрестных районах. Статс-секретарь иностранного ведомства Германии, господин фон Кидерлен-Вехтер, обратился в Париж за разъяснениями. Франция не возражала против компенсаций и предложила Берлину полновесный обмен марокканских выгод на территории в Конго. Германская пресса сравнивала умеренный климат Марокко с болезнетворными тропиками Конго и возмущалась: немцам более чем хватало колоний со скверными метеорологическими условиями. Вопрос породил множество замысловатых и абсолютно несущественных ответвлений. Французы приготовились к длительным негоциям. Казалось, что ключевую проблему удасться разрешить без особого труда.

Франция заявила, что видит лишь дикое песчаное побережье, без единого торгового заведения или дома, отрицает наличие германских интересов в самой бухте и на окрестных землях, но предлагает совместную инспекцию полномочных представителей сторон. Выезд на место позволит без затруднений засвидетельствовать фактическое положение дел. Париж оповестил Германию, что готов к межеванию Конго.

И вдруг, утром 1 июля, пришло неожиданное сообщение: Его Императорское Величество Германский Император решил встать на защиту немецких интересов и выслал в Агадир канонерку ”Пантера”. Небольшой корабль уже в пути. Весть разнеслась по Европе боем набата. Париж не предвидел подобного развития событий и не понимал германских намерений. Британия заглянула в морские карты и увидела в немецкой морской базе на атлантическом берегу Африки опасность для судоходства. Мы – как пишут моряки в официальных письмах друг другу – “приметили” несомненную связь тяжбы с активностью Германии на Мадейре и Канарских островах, в водах, где сходятся маршруты подвоза товаров и продовольствия из Южной Африки и Южной Америки. Европа взволновалась.

Франция не на шутку встревожилась. Граф Меттерних пришёл к Эдварду Грею с уведомлением о действиях Германии;

британский министр отложил ответ до обсуждения в Кабинете. Правительство собралось 5 июля и германского посланника известили, что Британия не останется в стороне от марокканских событий, но повременит с оглаской, пока не убедится в намерениях Берлина. С этого дня и до 21 июля германское правительство затихло. Решительная позиция Британии ошеломила берлинскую дипломатию. Наступил так называемый ”период молчания”. Правительства умолкли, германские и французские газеты живейшим образом препирались, британская пресса находила происходящее безрадостным.

День шёл за днём, в Лондон приходили длинные послания из посольств всей Европы, но истинные намерения германцев оставались сокрыты. Кабинет постоянно возвращался к марокканскому вопросу, я внимал дискуссиям министров. Ищут ли германцы повода к войне или просто темнят, давят и выторговывают новые колониальные приобретения? Если второе, то переговоры помогут делу. Великие державы, в мягкой, искусно прилаженной броне дипломатических формальностей и этикета выстроятся друг против друга. Главные спорщики, Париж и Берлин, займут передовые линии. Во втором эшелоне, на разных дистанциях, под более или менее плотной дымовой завесой оговорок и условий, расположатся соратники по Тройственному союзу и страны противостоящего лагеря:

именно в то время, нас начали называть тройной Антантой. В подобающий момент, линия дипломатической кордебаталии выразится в тёмных для непосвящённого словах, начнётся движение, кто-то из оппонентов - Франция или Германия - чуть выступит вперёд, немного отступит назад, или, возможно, шелохнётся вправо или влево. Дипломаты искусно подправят великое европейское и, конечно же, мировое равновесие;

грозные союзники разойдутся по домам в парадном строю, под салютования, нашёптывая друг другу поздравления или соболезнования. Знакомая картина.

Но и такая процедура таит в себе угрозу. Международные отношения минувших лет вовсе не шахматная игра или пляски гримасничающих, вычурно одетых марионеток, но встреча огромных государственных организмов и взаимодействие непомерных сил, явных и скрытых – так, сближение космических планет не свободно от опасности, но может пробудить гигантскую мощь тяготения. Небесные тела сходятся, начинают пускать друг в друга молнии и, за некоторым пределом дистанции, падают с привычных орбит в неизбежное и страшное столкновение. Дипломатия призвана предотвращать подобное, и дипломатия успешна, пока державы и народы не хотят войны – осознанно или нет.

Тягостная, неверная обстановка;

единое вспыльчивое движение рассорит всех, смешает карты и погрузит Космос в Хаос.

Я полагал, что истинная причина недовольства Германии кроется в англо-французском соглашении. Британия получила многие выгоды в Египте, Франция - в Марокко. Возможно, что немцы чувствуютт себя обойдёнными: почему бы им не высказаться и не настоять на своих правах, вежливо и дружелюбно? Ведущие державы сошлись в споре, но Британия стояла особняком и, по моему мнению, могла бы проявить сдержанность, умеренно пустить в ход своё влияние и обеспечить компромисс - именно это мы и пытались делать. Но если Германия действует злокозненно, то умеренность не имеет никакого смысла. Надо жёстко произнести решительное слово и не опоздать с ним. Самоустранение Британии бесполезно.

Без нашего сдерживающего влияния антагонисты могут зайти слишком далеко. Я искал решения диллемы в циркулирующих документах и телеграммах и замечал за хладнокровием Эдварда Грея растущую, а временами и тяжёлую тревогу.

Неустойчивая игра сил в нашем собственном синедрионе добавляла к накалённому мраку европейских дел. И наоборот: Кабинет превратился в миниатюрную копию международного дипломатического ристалища с его колебаниями и недомолвками. Все без исключения министры, ответственные за внешнюю политику Британии собрались в либерал-империалистском крыле правительства и за их скамьями высился увесистый трезубец морской мощи. Империалистов пристально опекали и уравновешивали радикалы, на их стороне выступали влиятельные лорд Морли и лорд Лоребёрн: мы, с канцлером Казначейства, как правило, принимали сторону последних. Кабинет балансировал между мнениями и колебания могли легко обернуться нерешительностью, неспособностью Англии выступить на той или иной стороне при опасном обороте событий. Обстоятельства складывались так, что мы равно не могли умыть руки, отвернуться от опасности и предотвратить беду своевременными и категоричными действиями. В этих условиях, позиция канцлера Казначейства приобрела особый вес.

Несколько недель Ллойд-Джордж не обнаруживал своих намерений;

я многократно беседовал с ним и пришёл к выводу: канцлер колеблется между сторонами. Но время пришло и утром, 21 июля, перед заседанием Кабинета, я нашёл в нём совершенно другого человека. Замысел канцлера выяснился: Ллойд-Джордж принял решение. Он знал что делать, когда и как. Министр финансов заключил, что Британия сползает в войну. Канцлер подробно разобрал тянущееся и гнетущее молчание Берлина. Он указал, что Германия действует, совершенно не считаясь с Англией, что наша недвусмысленная позиция полностью проигнорирована, что жёсткое давление на Францию продолжается, может произойти катастрофа и беду надо отвести заявлением - немедленным и безапелляционным.

В тот вечер, Ллойд-Джордж собирался выступить на ежегодном обеде банковских деятелей;

он открыл мне, что использует случай и, не обинуясь, заявит: если Германия задумала войну, то найдёт Британию в рядах противника. Канцлер показал мне подготовленную речь и добавил, что после заседания Кабинета ознакомит с ней премьер-министра и Эдварда Грея. Как они отнесутся к этому? Я ответил, что, несомненно, как и я: с огромным облегчением.

Ллойд-Джордж переменил сторону, наше международное поведение определилось.

Теперь правительство могло проводить твёрдую и вразумительную линию. Наступил вечер, и канцлер Казначейства произнёс перед банкирами следующие слова:

Если ситуация поставит нас перед выбором – сохранить мир, но потерять блистательное и выгодное положение, плод вековых усилий и героизма, если мирное состояние обернётся правом ущемлять жизненно важные интересы Британии и пренебрегать нами в международных делах, то я категорически назову мир, купленный за подобную цену унижением, нетерпимым для нашей великой державы.

Аудитория пропустила заявление мимо ушей. Дельцов занимала бюджетная политика Ллойд-Джорджа: недружелюбная, пугающе тягостная для собственности и богатства – знали бы они, что готовит им будущее! Банкиры сочли, что министр рутинно и для проформы вставил в речь иностранные дела. Но посольства Европы разом встрепенулись.

Через четыре дня, в половину шестого пополудни, мы с канцлером прогуливались у фонтанов Букингемского дворца. На нашем пути возник запыхавшийся посыльный. Не соблаговолит ли господин министр финансов немедленно посетить сэра Эдварда Грея?

Ллойд-Джордж порывисто обернулся ко мне: ”Это речь. Германцы могут потребовать моей отставки: вспомните Делькассе.” Я ответил: ”Вы станете самым популярным человеком в Англии” (сегодня его имя у всех на слуху, но в то время было иначе). Мы поспешили вернуться в палату, в офис Грея. Хозяин кабинета встретил нас со словами: ”Только что от меня вышел германский посол. Чуть ли не разрыв;

немцы могут атаковать флот в любую минуту. Я послал за Маккеной”. Сэр Эдвард бегло пересказал разговор с Меттернихом.

Посол сообщил, что Берлин не находит оправданий словам канцлера Казначейства. Граф жёстко заявил: если Франция отвергнет протянутую руку имперского правительства, Германия не остановится ни перед чем, но защитит свою честь и договорные права. Вслед за тем, Меттерних зачитал длинную жалобу на мистера Ллойд Джорджа ”чья речь в самом деликатном истолковании звучит предостережением в адрес Германии и, фактически, воспринята прессой Великобритании и Франции как предупреждение, граничащее с запугиванием”. Грей счёл правильным указать, что правительству Его Величества недостойно обсуждать сам предмет - речь канцлера Казначейства – после ноты, составленной в подобном тоне. Пока мы разговаривали, прибыл первый лорд Адмиралтейства, остался с нами на несколько минут и умчался отдавать тревожные приказы.

Беда пришла в обличье осмотрительных и корректных слов. В просторных, тихих покоях прозвучали скрупулёзно отмеренные фразы, проворковал мягкий, спокойный, обходительный, серьёзный разговор. Но пушки начинали говорить и народы падали от руки той же Германии вслед за меньшими демаршами. Учтивые речи, но радиограммы Адмиралтейства уже текут сквозь эфир к верхушкам корабельных мачт, и обеспокоенные капитаны меряют шагами палубы. Немыслимо. Невозможно. Безрассудство, страшные сказки, никто не решится на такое в двадцатом столетии. Темнота полыхнёт огнём, ночные убийцы нацелятся в горло, торпеды разорвут днища недостроенных кораблей и рассвет откроет истаявшую морскую мощь нашего, теперь уже беззащитного острова? Нет, это невероятно. Никто не посмеет. Цивилизованность, как и прежде, возобладает. Мир спасут многие установления: взаимозависимость наций, торговля и товарооборот, дух общественного договора, Гаагская конвенция, либеральные принципы, лейбористская партия, мировые финансы, христианское милосердие, здравый смысл. А вы полностью уверены в этом? Будет скверно ошибиться. Такую ошибку можно сделать лишь раз – и навсегда.

Речь в ратуше {1} явилась неожиданностью для всех стран и прозвучала раскатом грома для правительства Германии. Немцы загодя собрали сведения и уверились, что Ллойд-Джордж возглавит миролюбивую партию и, тем самым, обезвредит Англию. Теперь Германия бросилась в другую крайность и вообразила интригу сплочённого британского Кабинета: министры нарочно выбрали и принудили к чтению пресловутой речи самого отъявленного радикала – канцлера Казначейства.{2} Немцы недоумевали, как их представители и соглядатаи в Великобритании могли столь грубо обмануться. Берлин назначил Меттерниха козлом отпущения и, при первом же удобном случае, отозвал графа из Лондона. По мнению немецкого правительства, посол, за десять лет работы в Англии, не смог изучить персональные качества и ошибся в политике влиятельнейшего министра.

Теперь мы располагаем фактами и можем заключить, что подобное предвидение стало бы для Меттерниха нелёгким делом. Как он мог судить о намерениях Ллойд-Джорджа?

Коллеги по Кабинету увидели текст речи лишь за несколько часов до выступления. Я не мог предположить действий канцлера, хоть и сотрудничал с ним самым тесным образом. Никто не знал. Он и сам не знал, пока полностью не охватил умом происходящее.

Сегодня кажется, что Германия не собиралась воевать за Агадир, но прощупывала почву, балансируя на краю пропасти. Мир мог легко сорваться вниз: порыв ветра, головокружение и все катятся в тартарары. Но каковы бы ни были сокровенные немецкие замыслы до официального выступления Британии, мы объяснились и Германия более не желала войны.

Речь министра финансов и дальнейшие события убедили Берлин, что в сложившихся обстоятельствах военное давление на Францию приведёт Британию во вражеский стан.

Немедленной ретирады не случилось, но немцы стали с величайшей осторожностью избегать провокаций в сторону французов и повели переговоры к уступкам и примирению.

Правительство работало в величайшем напряжении: мы пытались измерить истинную глубину разногласий и оценить реальную стоимость притязаний;

в июле, августе и сентябре положение оставалось тягостным и туманным. Германская дипломатия двигалась к решению медленно и едва ощутимо, из Берлина шли известия о военных приготовлениях, наши опасения росли. Один жаркий летний день сменялся другим: казалось, что надвигается гроза.

Положение члена Кабинета дало мне возможность наблюдать за ходом событий и я следил за ними, пристально, но отстранённо: министр внутренних дел не имеет прямого отношения к международным делам. Неожиданный случай потряс меня. 27 июля Асквит устроил летний приём в саду, на Даунинг-стрит 10. Среди приглашённых оказался шеф лондонской полиции, сэр Эдвард Генри. Мы разговорились о европейских делах: я нашёл их серьёзными. Сэр Генри заметил, что министерство внутренних дел, а именно лондонская полиция, несёт ответственность – в силу какой-то странной договорённости – за охрану всех запасов кордита военно-морских сил на складах в Чаттенден и Лодж Хилл. Охрану несут несколько констеблей, многие годы и пока без происшествий. Я осведомился: что будет, если ночью к хранилищам взрывчатки на двух или трёх авто подъедут двадцать решительных и хорошо вооружённых германцев? Сэр Генри ответил, что злоумышленникам ничто не помешает. Я поспешил откланяться.

Дорога в министерство внутренних дел заняла несколько минут;

я поднялся в свой кабинет и позвонил в Адмиралтейство. Кто из начальства на месте? Первый лорд с флотом в Кромарти, первый морской лорд отъехал с инспекцией. С обоими, разумеется, можно быстро связаться по телефону или беспроволочному телеграфу. За главного оставлен адмирал – опустим его имя. Я потребовал морской пехоты, немедленно, для охраны жизненно важных для флота материалов. Мне было известно, что в учебных частях Чатема и Портсмута более чем достаточно морских пехотинцев. Адмирал ответствовал, что Адмиралтейство не обязано и не намерено ничего предпринимать: военно-морской человек откровенно негодовал на возникшего из ниоткуда гражданского министра-паникёра. “Вы отказываетесь выслать морскую пехоту?” Адмирал ненадолго замялся, но ответил:

”Отказываюсь”. Я дал отбой и позвонил в военное министерство. Мистер Хэлдейн был на месте. Я рассказал ему, что собираю и вооружаю полицейские караулы для охраны взрывчатки, и попросил подкрепление - пехотную роту к каждому из хранилищ. Несколько минут – и отданы приказы, несколько часов – и солдаты на посту. К утру запасы кордита были под надёжной охраной.

Ничтожный инцидент;

The World Crisis 1918–1925 By the Rt. Hor. Winston S. Churchill C.H., M.P. Предисловие ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА ГЛАВА I ИСЧЕЗНУВШЕЕ ОЧАРОВАНИЕ ГЛАВА II ДЕМОС ГЛАВА III ДЕМОБИЛИЗАЦИЯ ГЛАВА IV ПОКИНУТАЯ РОССИЯ ГЛАВА V ИНТЕРВЕНЦИЯ ГЛАВА VI ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ПУНКТОВ ГЛАВА VII МИРНАЯ КОНФЕРЕНЦИЯ ГЛАВА VIII ЛИГА НАЦИЙ ГЛАВА IX НЕОКОНЧЕННАЯ ЗАДАЧА ГЛАВА X ТРИУМВИРАТ ГЛАВА XI МИРНЫЕ ДОГОВОРЫ ГЛАВА XII ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА В РОССИИ ГЛАВА XIII ЧУДО НА ВИСЛЕ ГЛАВА XIV ИРЛАНДСКИЙ ПРИЗРАК ГЛАВА XV РЕШЕНИЕ ИРЛАНДСКОГО ВОПРОСА ГЛАВА XVI ВОЗНИКНОВЕНИЕ ИРЛАНДСКОГО СВОБОДНОГО ГОСУДАРСТВА ГЛАВА XVII ЖИВАЯ ТУРЦИЯ ГЛАВА XVIII ТРАГЕДИЯ ГРЕЦИИ ГЛАВА XIX ЧАНАК ГЛАВА XX КОНЕЦ МИРОВОГО КРИЗИСА

Винстон Черчиль Мировой кризис
The World Crisis 1918–1925 By the Rt. Hor. Winston S. Churchill C.H., M.P.

Предисловие

Генералы и политические деятели империализма подводят итоги старой империалистской войне и интервенции против страны Советов.

Победители и побежденные, союзники и соперники, враги и недавние друзья пишут том за томом, друг другу противореча, друг друга поправляя, дополняя и опровергая. Американский ген. Першинг оспаривает лавры победы у Фоша; Фош недавно разоблачил Клемансо; Клемансо проливает свет на закулисную историю войны, вскрывая, кстати, в последней роль и поведение английской армии и ее вождей, а бывший английский военный министр Черчиль опорачивает показания и тех и других.

Но итоги, обычно, подводят перед новым начинанием.

Рассердившийся на Америку, выпирающую Англию из всех уголков ее прежней гегемонии, напуганный не в меру растущей активностью Франции, а главным образом теряющий самообладание под впечатлением бурных успехов социалистической стройки в СССР Черчиль открыто выболтал то новое «начинание», для которого подводят итоги.

«История показывает, – так закончил Черчиль свой пятитомный труд о войне, – что война удел человеческой расы. За исключением только кратких и случайных перерывов, на земле никогда не было мира ».

Если уж сами империалистские деятели, правда, выведенные из равновесия, выбалтывают свои тайные приготовления, то можно себе представить, что происходит на самом деле.

А «дело» это легко осветят официальные цифры.

Регулярная армия США насчитывает сейчас 136037 офицеров и солдат вместо 100 тыс. в августе 1914 г. Национальная гвардия, составляющая часть федеральных военных сил, имеет – 184371 вместо 120 тыс. в 1914 г. Кроме того Америка все увеличивает свой офицерский резервный корпус, в задачи которого входят инструктирование и обучение молодых кадров. Корпус этот насчитывает 113523 офицера.

Всего вместе с флотом США располагают армией:

Америка, почти не имевшая армии к 1914 году, увеличила свою армию более чем вдвое. Такими лихорадочными темпами «разоружается» американский империализм в этот период «вечного мира» и перманентных комиссий по разоружению.

В Англии положение несколько иное, но только на первый и притом поверхностный взгляд. Англия несколько сократила свою армию по сравнению с 1914 годом.

Цифры не лгут, говорит старая английская пословица, но лгуны могут делать фокусы из цифр. Английские социал-фашисты, недавние министры его величества и либеральные пацифисты выдавали и продолжают выдавать факт временного уменьшения армии за сокращение вооружений. С ханжеским лицемерием «рабочее правительство» всюду тыкало это уменьшение, противопоставляя его росту вооружений других стран.

Фокус, однако, быстро вскрывается, если от абсолютных цифр о составе армии перейти к другим показателям роста армии, например, к военным расходам.

Англия сократила свою армию, но увеличила свои расходы на оставшуюся армию более чем на 100%.

Английские социал-фашистские предатели, изо дня в день лицемерно выпячивая свое «сокращение», умалчивают о чрезвычайном росте военных расходов, умалчивают о том, что из каждых 100 ф.ст. налогов 70 идет на войну, умалчивают, наконец, куда идут эти, выколачиваемые из рабочих, миллионы фунтов стерлингов.

Сокращая свою армию, Англия, впрочем, как и все империалистские страны, механизирует ее, снабжая более мощными орудиями истребления. Достаточно посмотреть только на рост числа пушек, танков и аэропланов.

Как далеко шагнула механизация армий, можно судить по американской кавалерии.

«Как о примере эффективности моторизованных частей, – писал недавно один видный военный в Америке, – можно судить по тому, что 300-мильный марш от форта Юстись в Виргинии до форта Брагг в Северной Каролине был сделан в два дня против 25 на лошадях».

При всем этом необходимо учесть огромный размах в развитии химической промышленности, сведения о которой чрезвычайно скудно проникают в печать. Только по неофициальным или косвенным данным можно судить, как бурно идет развитие химической промышленности. Но и по официальным данным государственная химическая промышленность Англии получила в 1927 г. 4.560.225 ф.ст. прибыли, в 1928 г. – уже без малого 6 млн. ф. ст., а в следующем году более 6,5 млн.

«Мы, – говорил Монд, председатель треста химической индустрии на митинге по поводу открытия новой крупнейшей химической фабрики, – навсегда гарантировали Англию от чрезвычайно опасных взрывчатых веществ, которым она подверглась в последнюю войну, и мы уверены, что в дальнейшем мы сумеем сохранить свою позицию в поле».

Словом: «мир гниет, а рать кормится». Мировой кризис разрушает производительные силы империалистских стран, отбрасывает хозяйство на уровень конца XIX века, гнетет и душит сотни миллионов трудящихся, обрекает на голодную, медленную, мучительную смерть более 40 миллионов безработных, а военная промышленность, промышленность разрушения и гибели расцветает в небывалых размерах. Строятся новые военные заводы, лихорадочно реорганизуются старые, скупается сырье для производства взрывчатых веществ, собираются неисчислимые запасы винтовок, пулеметов, пушек, танков, аэропланов на военных складах.

Опережая друг друга, подгоняемые углублением империалистских противоречий, подшпариваемые нарастанием революционного подъема в тылу и бурным ростом социализма в СССР, мировые хищники империализма в любой момент готовы взорвать войну, создавая такое напряженное положение, при котором, по крылатому выражению, пушки сами могут начать стрелять.

«Особенность данного момента, – говорил при открытии XVII конференции ВКП(б) т. Молотов, – заключается в том, что все больше стирается грань между мирным положением и войной, – вползают в войну и воюют без открытого объявления войны».

Япония душит Манчжурию, разрушает и взрывает Шанхай, но не «воюет». Китайская 19-ая армия под Шанхаем гибнет под ударами японских частей, упорно защищается, но не «воюет». Нет войны, есть защита своих «кровных интересов», – разливаются на все лады империалистские политики и их социал-фашистские агенты на десятках конференций по разоружению, скрывая империалистские приготовления.

Против кого же направлены лихорадочные приготовления к войне? – именно на этот вопрос дает ответ книга Черчиля.

Черчиль принадлежит к числу наиболее крайних и последовательных «твердолобых» в Англии. С поражающим упорством Черчиль изо дня в день предлагает одно и то же спасение от кризиса и всех противоречий капитализма. Сегодня в английской прессе, завтра в немецкой; то в итальянском журнале, то во французском интервью, на митинге или в отчетном докладе, подобно античному римскому цензору Катону, твердившему во всех случаях жизни: «Карфаген должен быть разрушен!», – Черчиль неустанно призывает к разгрому советской власти.

Но не это делает его книги интересными для нас: твердость лба современного Катона слишком малое достоинство для перевода его работы.

Черчиль был членом кабинета министров Англии во время войны, был военным министром в период интервенции, знал, видел, а, главное, делал многое из того, что нам нужно знать для понимания, следовательно и для борьбы с новой войной и интервенцией.

В империалистской войне 1914-1918 гг. Англии удалось раздавить своего основного противника – Германию, но разгром Германии не разрешил проблемы мировой гегемонии: на месте поверженного германского империализма появились новые соперники – выросшая и окрепшая Франция, и особенно – молодой и хищный империализм Северо-американских соединенных штатов.

Америка мобилизовала для войны огромную армию, снабдила ее колоссальными средствами истребления, реорганизовала для ее снабжения всю свою промышленность, но ввела в бой и истратила только самую небольшую часть своих сил. По окончании войны недавний союзник встал грозным противником перед истощенным победителем. Противник, вооруженный до зубов, со свежими неистрепанными силами предъявлял требования на добычу сообразно его силам, и английский империализм, еле вынесший кости из многолетней свалки, снова очутился перед новой войной с куда более крепким соперником. Печатающиеся «Воспоминания» Черчиля, составляющие пятый и последний том его работы , как раз и посвящены характеристике этого нового соперника.

Пока 14 пунктов Вильсона, в которых американский империализм изложил свои принципы передела мира, носили общий характер, Англия мирилась с тем, что инициатива мира вырвана из ее рук. Но вот немцев поставили на колени. Общие гуманные принципы нужно было облечь в кровь и плоть новых аннексий и контрибуций, и тут сразу сказались глубочайшие противоречия между участниками грабежа.

Мирный конгресс, на который собрались «союзники» после войны, – хорошая иллюстрация к басне Крылова «Дружба», где друзья, расточавшие друг другу слащавые и любвеобильные комплименты, подрались из-за первой же косточки.

Вот, например, заседание по вопросу о Саарском бассейне:

«Таким образом, – говорил Вильсон настаивавшему на полном удовлетворении французских требований Клемансо, – если Франция не получит того, что ей хочется, то она откажется иметь с нами дело? Если это так, то вы, очевидно, желаете, чтобы я возвратился домой?»

«Я не желаю, чтобы вы возвращались домой. Я намерен сам уехать», – перебил его Клемансо и покинул заседание. Конгресс, однако, происходил в Париже и Клемансо считался как бы хозяином. Пришлось прекратить заседание и послать делегацию за Клемансо.

Аналогичный случай произошел, когда обсуждался вопрос о присоединении Фиуме; итальянский министр Орландо, рассерженный неуступчивостью «союзников», тоже покинул заседание, но с этим не церемонились – приглашения вернуться на заседание так и не послали.

Это только, так сказать, фон, на котором разворачивались работы «дружеского» конгресса. Настоящий же скандал разыгрался по вопросу о репарациях и свободе морей.

Было ясно, что издержки войны должна оплатить Германия. Но как? Чтобы выплатить все расходы, Германия должна была восстановить весь свой производственный аппарат, а с восстановленной промышленностью Германия возвращалась опять в ряды крупных соперников. Английские дипломаты понимали это противоречие и не очень настаивали на крупных суммах контрибуции.

Мало того.

Английские дипломаты, поставив на колени Германию, отнюдь не стремились совершенно стереть ее с лица земли: для будущей войны Англии нужна была в качестве возможного союзника придушенная, но не совсем задушенная Германия. Притом Ллойд-Джордж боялся, что слишком тяжелые условия мира бросят Германию в руки спартаковцев.

Против английской политики поднялась на дыбы Франция. Да и в самой Англии нашлись голоса протеста. Когда Черчиль, выступая на одном из митингов по вопросу о контрибуции, назвал цифру в 2 млрд., одна английская торговая палата прислала телеграфный запрос: «Не забыли ли вы поставить еще ноль в вашей цифре контрибуции?»

Французы стали набивать цену. С 2 млрд. на 14, 16, 80 – цифры лихорадочно прыгали вверх по мере того как выяснялись результаты «победы». Точной цифры грабежа конгресс так и не назвал: не договорились.

Америка в этой ссоре вчерашних «друзей» занимала особую позицию. Стараясь захватить Германию в свои руки, Америка совершенно не касалась вопроса репараций. Только после повторных требований и указаний Ллойд-Джорджа на отсутствие в вильсоновских 14 пунктах вопроса о репарациях, американский представитель, полковник Хауз, пошел на попятный и заметил, что в конце концов в 14 пунктах союзники могут вычитать все, что им угодно.

Особо резкое обострение вызвал второй пункт – свобода морей. Для молодой, богатой Америки свобода морей означала свободу конкуренции, в которой полнокровный доллар легко поборол бы фунт стерлингов. Но для Англии свобода морей означала уничтожение ее гегемонии на море. Ллойд-Джордж категорически высказался против принципа свободы морей. Произошла крупная стычка, в которой полковник Хауз заявил: «Придется, видно, ответить немцам, что союзники не согласны на мир».

На вопрос Клемансо, что сие означает, последовал циничный ответ: сепаратный мир Америки с Германией.

Спор не кончился до приезда Вильсона из Америки. Последний ультимативно потребовал принятия 14 пунктов, но Ллойд-Джордж снова выступил против свободы морей и за репарации.

Полковник Хауз в своей работе добавляет, что Ллойд-Джордж, якобы, заявил: «Истрачу последнюю гинею, но добьюсь превосходства нашего флота над любым другим».

Соперничество Америки и Англии становилось центральным пунктом мирного договора. Продолжительные дискуссии вспыхивали по всякому, часто пустяковому, поводу: по вопросу о языке заседаний, быть ли прессе без цензуры и т. п.

На конгрессе, например, Вильсон резко высказывался против всяких тайных договоров, заключенных «союзниками» во время войны. По этому поводу Черчиль очень ядовито пишет:

«Каждый человек имеет право стоять на берегу и спокойно смотреть на утопающего; но если в течение этих долгих мучительных минут зритель не потрудится даже бросить веревку человеку, борющемуся с потоком, то приходится извинить пловца, если он грубо и неуклюже хватается то за один, то за другой камень. Бесстрастный наблюдатель, ставший впоследствии преданным и пылким товарищем и храбрым освободителем, не имеет права корчить из себя беспристрастного судью при оценке событий, которые никогда не произошли бы, если бы он вовремя протянул руку помощи».

Вся книга полна таких мест. Черчиль походя щиплет американских историков, щелкает и задевает американских политиков даже там, где их роль совершенно незаметна, язвит и издевается тем резче, чем больше проявляется бессилие Англии в этом поединке с Америкой.

Прекрасный стилист, – одна из консервативных газет назвала Черчнля современным Маколеем, – он зло высмеивает американскую дипломатию, скрывая за своим сарказмом горечь поражения.

«По словам м-ра Станнарда Бекера, – Черчиль характеризует американских историографов войны, – вопрос ставился так: „что делать демократии с дипломатией?“ На одной стороне стояла молодая американская демократия в 100 млн. чел. На другой – украдкой собралась упрямая и даже злобная дипломатия старой Европы. На одной стороне молодые, здоровые, искренние, горячо настроенные миллионы, уверенно выступающие вперед, чтобы реформировать человечество, на другой – хитрые, коварные интригующие дипломаты в высоких воротниках и золотом шитье, упрямо сторонящиеся от яркого освещения, фотографических камер и кинематографических аппаратов.

Картина! Занавес! Музыка, тише! Рыдания в публике, а затем шоколад!»

В свете современных событий эти «литературные упражнения» старого поджигателя войны приобретают зловещий характер. Социал-фашистские лакеи империализма дружно и на перебой верещат о смягчении противоречий в империалистском мире, о невозможности новой войны. Чем мрачнее становится политический горизонт, чем чаще империалисты бряцают оружием, тем громче становится лай сторожевых псов империализма о «мирной эре», о мирной политике Лиги Наций. А интервенционистских дел мастер, Черчиль, по хозяйски, грубо и решительно нарушает «мирную» музыку, открыто вскрывает империалистские противоречия и прямо указывает истинные намерения империалистских хищников.

Однако, вскрытие империалистских противоречий только одна сторона работы Черчиля. Несравненно важнее другая.

«Гнев плохой советник», – эта банальная пословица невольно приходит на ум, когда читаешь воспоминания Черчиля.

Черчиль в своем раздражении против Америки, упорно вышибающей Англию из ее мировых позиций, выболтал много больше того, что сам хотел сказать. Воистину, когда двое дерутся – выигрывает третий: то что по английским традициям может быть опубликовано только через 50 лет, увидело свет сейчас. А скрывать было что.

Черчиль был военным министром Англии как раз в годы гражданской войны и интервенции, в его руках находились нити всего этого почтенного предприятия, он имел, как он сам признал в разговоре с Савинковым, непосредственную связь с Деникиным, Колчаком.

Не все, сказанное Черчилем, имеет одинаковую свежесть, не все ново для нас. Ленин уже давно и не имея всех документов, дал ключ к пониманию характера и цели интервенции, когда писал:

«У них одна мысль: как бы искры нашего пожара не перепали на их крыши».

Ценность воспоминаний Черчиля и не в признании огромного революционирующего значения русской революции.

«Происходившие в России события, – пишет Черчиль, – доктрины и лозунги, в изобилии распространяемые Москвой, для миллионов людей в каждой стране казались идеями, обещающими создать новый светлый мир Братства, Равенства и Науки. Разрушительные элементы всюду проявляли деятельность и находили отклик. Случилось столько страшных вещей, произошло такое ужасное крушение установленных систем, народы страдали так долго, что подземные толчки, почти судороги потрясали каждую государственную организацию» (см. предисловие Черчиля).

Ценность мемуаров в том, что они вскрывают планы интервенции и методы ее проведения, разоблачают противоречия внутри интервенционистского лагеря, освещая под этим углом зрения и итоги предприятия. Все это придает писаниям Черчиля актуально-политический характер.

Начнем хотя бы с того, как началась интервенция против Советской России.

Сколько бумаги было исписано буржуазными газетами в доказательство того, что интервенция началась с целью… помочь «чехо-словакам, атакуемым вооруженными австро-немецкими пленными» в Сибири. Достаточно вспомнить официальное воззвание Вильсона о целях интервенции, опубликованное им 3 августа 1918 г. во время высадки десанта во Владивостоке . Правда, внимательный глаз уже там находил противоречие, ибо Вильсон собирался помогать чехам, «двигающимся на Запад», а это означало, что чехи сами кого-то атаковали…

Сейчас Черчиль пробивает основательную брешь в системе этих «доказательств», которые, впрочем, он сам же повторяет в другой главе. Черчиль показывает, что подготовка интервенции уже на другой день после Октября зашла так далеко, что державы даже заключили друг с другом соответствующий договор:

« 23 декабря 1917 г. , – пишет Черчиль, – между Англией и Францией была заключена конвенция, которую выработали Клемансо, Пишон, Фош, с одной стороны, лорд Мильнер, лорд Р. Сесиль и представители английских военных кругов – с другой; эта конвенция имела целью установить дальнейшую политику обеих держав на юге России. Конвенция предусматривала оказание помощи ген. Алексееву, находившемуся тогда в Новочеркасске, и географическое разделение сферы действия двух держав на всем том протяжении, какое они были в состоянии охватить. Французам предоставлялось развить свои действия на территории, лежащей к северу от Черного моря, направив их против врагов»; «англичанам – на востоке от Черного моря против Турции. Таким образом, как это указано в 3-й статье договора, французская зона должна была состоять из Бессарабии, Украины и Крыма, а английская – из территорий казаков, Кавказа, Армении, Грузии и Курдистана».

Впервые сведения об этом соглашении были опубликованы Деникиным в его «Русской смуте», но советская печать, грешным делом, относилась к ним с подозрением: полагали, что, сваливая вину за неудачу интервенции на союзников, Деникин выдает сплетни за факт. Документ, оказывается, не только существовал, но и намечал цель интервенции: помощь Алексееву и борьба с большевиками. А тогда чехами еще не пахло.

В тот момент ничего серьезного из этого не вышло не потому, чтобы не делалось попыток: осуществлялась поддержка контрреволюционных партий в Советской России, заговоров и пр., организовалась японская интервенция (31/XII от имени Англии было предложено Америке поддержать японцев) и т. д. Но ряд причин просто не позволил в тот период развернуть широкую деятельность: во-первых, разногласия внутри союзников – Америка категорически высказалась против японской интервенции, а во-вторых, руки были заняты. Сцепившись в мертвой схватке, ни Антанта, ни Германия не могли взяться за Советскую республику. Этим и объясняются наши первые военные успехи после Октября: имея дело только с внутренней контрреволюцией, не поддержанной непосредственной помощью западной империалистской буржуазии, русский пролетариат, ведя за собой трудящиеся массы крестьянства, раздавил ее.

Но из того, что ничего не вышло с осуществлением договора об интервенции, отнюдь не следует, что самый договор потерял свою силу. Когда открылась возможность претворить слова в дела, «военный кабинет, – пишет Черчиль, – утвердил 13 ноября 1918 г. снова их связь к этим границам», т. е. разделение сфер влияния. Не вина, как видим, а беда союзников, что выполнение решения было отложено почти на целый год.

Вернемся, однако, к концу 1917 и началу 1918 г. Начался брестский конфликт. Слухи о разрыве между большевиками и немцами окрылили надежду на возврат России в войну. Как рукой сняло все разговоры – но только разговоры – об интервенции. Это могло бы толкнуть большевиков в объятия врагов, – так объясняет этот факт осведомленный автор, работавший над данным периодом.

Союзнические военные представители буквально обивали пороги советских учреждений с обещанием помощи в борьбе против Германии. Наивно, однако, было бы думать, что они действительно собирались помогать большевикам.

«Англичане, – пишет Черчиль, – приложили все усилия, чтобы получить формальное приглашение от большевистских вождей. Оно было особенно важно потому, что таким путем удалось бы преодолеть нерасположение к интервенции со стороны Соединенных Штатов ».

Все дело было, оказывается, в том, что «президент Вильсон противился всякой интервенции и в особенности индивидуальному выступлению Японии», а сломить нежелание Америки можно было только добившись формального приглашения советских властей. Связало ли бы это руки союзникам, можно судить по мурманскому инциденту. В Мурманске совет рабочих депутатов объявил войну немцам, заключив особое соглашение с союзниками. Хотя одним из пунктов соглашения являлось признание совета высшей властью в крае, но фактически власть была в руках оккупантов: в чьих руках сила, тот и командовал.

На брестском конфликте союзники мало чем поживились: советская власть ратифицировала договор, и выход России из войны стал фактом. Приходилось снова искать новых путей для реализации планов.

«Что-то еще нужно было, – пишет дальше Черчиль, рассказывая о неудаче подготовки, – чтобы установить практическое соглашение между пятью союзниками. Эта новая побудительная причина оказалась теперь налицо»: именно – восстание чехо-словаков.

Тут с Черчилем случился казус. Рассказывая о том, что восстание чехо-словаков, организованное по приказу из Парижа, заставило Америку изменить свою позицию, Черчиль снова повторяет старую басню о предательстве большевиков в деле чехов, о нарушении большевиками своего слова и т. п., – короче, повторяет канонизированную буржуазной дипломатией версию.

Увы! Эта версия давно разрушена руками тех, кто ее же создавал.

Почти одновременно с Черчилем в Лондоне вышла книга генерала Мэйнарда, командовавшего союзными войсками на Мурмане{6}. Тот прямо пишет, что чехам из Парижа приказали повернуть на север в Архангельск, чтобы оттуда совместно с союзным отрядом поднять восстание и ударить на Москву. Большевики разгадали этот маневр и отказались пропустить их. Пришлось поднять восстание там, где приказ застал чехов, а в придачу и на помощь им высадить и во Владивостоке и в Мурманске союзнические отряды. Повторять после этого дипломатические легенды – значит скрывать какие-либо выдающиеся данные.

Мы не будем дальше следовать за Черчилем, – это потребовало бы разоблачения еще целого ряда подобных же легенд, – занятие ненужное, ибо легенды давно разоблачены. Перейдем к концу 1918 г., к тому времени, когда империалистская война окончилась и притом в пользу Антанты.

«Союзники, – пишет Черчиль, – пришли в Россию против воли и по военным соображениям. Но война кончилась. Они старались не дать немецким армиям получить огромное снабжение из России, но эти армии более не существовали. Они старались освободить чехов, но чехи спасли себя сами. Поэтому все аргументы, которые вели к интервенции, исчезли ».

И здесь Черчиль сразу сам вскрывает, каковы были истинные намерения союзников, притом вскрывает так, что проливает свет и на будущее.

Недели через три после заключения мира с Германией, – так «мечтает» Черчиль (как похожи эти «мечты» на действительность!), – «три человека встретились на острове Уайте (а может быть на острове Джерси) и совместно выяснили все практические меры, которые нужно было предпринять для того, чтобы обеспечить прочный мир и снова поставить мир на ноги».

Это были – Вильсон, Клемансо и Ллойд-Джордж. Вот этот-то империалистский триумвират и наметил программу совместных работ.

Первая резолюция касалась Лиги наций. Единогласно было решено, что Лига наций дальше будет на страже мира и спокойствия.

Вторая резолюция была:

«Русскому народу нужно предоставить возможность избрать национальное собрание»…

Читатель удивленно разведет руками: на конференции, посвященной вопросу о мире, русскому вопросу, точнее сказать большевикам, – ибо не трудно догадаться, что созыв учредительного собрания означал ликвидацию советской власти, – уделяется чуть ли не первое место. Но Черчиль объясняет это противоречие, вкладывая в уста триумвирата следующую мысль:

«Создавать Лигу наций без России не имеет смысла, а Россия все еще находится вне нашей юрисдикции. Большевики не представляют России, – они представляют лишь интернациональное учреждение и идею, которая совершенно чужда и враждебна нашей цивилизации »….

Все дело в том, что большевики представляют «чуждую и враждебную» идею, что «цивилизация», та самая, которая только что принесла в жертву миллионы людей и неисчислимые потери, противоречит большевизму.

Дело, однако, не ограничилось резолюцией. Позвали ген. Фоша и спросили, как собрать учредительное собрание в России. Последний с солдатской прямотой заявил, что надо просто свергнуть большевиков вооруженной силой.

«Для меня, Хэйга и Першинга эта задача будет очень легкой по сравнению с задачами восстановления фронта после битвы 21 марта (в 1918 г.) или прорыва оборонительной линии Гинденбурга».

Но солдатская прямота – плохое средство в дипломатической игре, и триумвират выносит третью резолюцию:

«Германию нужно пригласить помочь нам в освобождении России и восстановлении Восточной Европы».

Только что поверженной в прах Германии, на разгром которой потратили три года беспримерных жертв, предлагали пощаду (ничего не делается даром в капиталистическом мире!) – при условии уничтожения советской власти. Вот какой ценой добивались свержения большевизма!

Фош и французы, конечно, опротестовали такое решение, требуя гарантии против сохраняемой в целости Германии, но им обещали 14 пунктами Вильсона гарантировать полную безопасность.

Но Германия сама становилась жертвой большевизма.

«Самая большая опасность, которую я вижу в создавшемся положении, – писал Ллойд-Джордж 26 марта 1919 г. в меморандуме мирной конференции, – это та, что Германия может не устоять против большевизма и предоставить свои материальные ресурсы, свои умственные и организационные способности в распоряжение революционных фанатиков, которые мечтают водворить в мире большевизм силой оружия».

Оставалось самим усилить активную помощь русской контрреволюции, посылать оружие, деньги, отряды, инструкторов.

29 ноября лорд Бальфур в особом меморандуме кабинету предложил оказать всякую помощь и поддержку антисоветским силам.

«Продолжать занимать Мурманск и Архангельск; продолжать Сибирскую экспедицию; попытаться убедить чехов остаться в Западной Сибири; занять (с помощью пяти британских бригад) ж.-д. линию Баку – Батум; оказать ген. Деникину в Новороссийске всякую возможную помощь в смысле снабжения военными материалами; снабдить прибалтийские государства военным снаряжением».

«Союзники и в материальном и в моральном отношении, – пишет Черчиль, подводя итоги антисоветской деятельности в период первого похода Антанты – были еще связаны обязательствами с Россией. Британские обязательства в некоторых отношениях были наиболее серьезными. 12 тыс. британцев и 11-тысячное войско союзников были фактически заперты льдами на севере России – в Мурманске и Архангельске, и какое бы ни последовало решение держав, они вынуждены были оставаться там до весны…

Два британских батальона во главе с членом парламента полковником Джоном Уордом вместе с матросами с английского крейсера „Суффольк“ оказались в центре Сибири и сыграли здесь важную роль в поддержке омского правительства, помогая последнему и оружием и советами. Поспешно создавалась новая сибирская армия. Из одних только британских источников она получила 100 тыс. ружей и 200 пулеметов. Большинство солдат были одеты в мундиры британской армии. Во Владивостоке были основаны под управлением английских офицеров военные школы, которые выпустили к этому времени 3 тыс. русских офицеров, весьма впрочем посредственных.

На юге союзники обещали Деникину, заместившему собой умершего Алексеева, всякую поддержку при первой возможности. С открытием Дарданелл и появлением британского флота в Черном море появилась возможность послать Британскую военную комиссию в Новороссийск. На основании отчетов этой комиссии Военный кабинет 14 ноября 1918 г. решил, во-первых, помогать Деникину оружием и военным снаряжением, во-вторых, отправить в Сибирь дополнительные кадры офицеров и дополнительное оборудование и, в третьих, признать de facto омское правительство».

Такую широкую деятельность развернули империалисты по разгрому большевизма.

Расчет, однако, строился без хозяина. Не учли настроения того, кто в книге Черчиля фигурирует в особой главе под названием «demos»: пролетариат и трудящиеся массы, вот кто расстроил планы триумвирата.

Не успели еще погаснуть торжественные огни и умолкнуть напыщенные речи по поводу заключения мира, как стали поступать сведения о «demos»:

«По обе стороны Па-де-Кале уже начинались возмущения и беспорядки», – так суммирует Черчиль это «непредвиденное обстоятельство».

3 января 1919 г. расположенные в Фолкстоне транспортные войска осадили даже военное министерство. Между 27 и 31 января в Калэ восстало более 3 тыс. чел., для подавления которых понадобилось послать целых две дивизии.

8 февраля 1919 г. более 3 тыс. солдат в Лондоне избрали совет солдатских депутатов и стали вырабатывать требования для предъявления командованию и т. д.

«За одну неделю из различных пунктов, – пишет Черчиль, – поступили сведения о более чем тридцати случаях неповиновения среди войск».

И это только в английских войсках, во французских войсках события приняли еще более драматический характер, а к этому прибавилось нарастающее движение пролетариата.

«Кончились все пять актов драмы; огни истории потушены, мировая сцена погружена во мрак, актеры уходят, хоры замолкают. Борьба гигантов кончилась, начались ссоры пигмеев», – так лирически передает Черчиль свое пробуждение от высоких мечтаний под влиянием колебаний почвы. Тут уж, как говорится, не до жиру, быть бы живу. Вместо широких планов о разгроме большевиков в России собственными силами пришлось обороняться от большевизма внутри. А когда кое-кто из военного лагеря продолжал еще настаивать на военной экспедиции, Ллойд-Джордж окатил их холодным душем:

«Если бы он предложил послать для этой цели в Россию английские войска, в армии поднялся бы мятеж. То же относится к американским войскам. Мысль подавить большевизм военной силой – чистое безумие».

Дело явно провалилось: не имея возможности заняться ликвидацией большевизма сами, поручили это дело Колчаку. В этой связи и находится признание Колчака.

Колчак, однако, несмотря на самую широкую поддержку империалистов и деньгами и оружием, и продовольствием, и инструкторами с задачей не справился и «по совету генерального штаба, начиная с июня месяца, Англия оказывала ему (Деникину. – И.М.) главную помощь и не менее 250 тыс. ружей, двести пушек, тридцать танков и громадные запасы оружия и снарядов были посланы через Дарданеллы и Черное море в Новороссийск. Несколько сот британских армейских офицеров и добровольцев в качестве советников, инструкторов, хранителей складов и даже несколько авиаторов помогали организации деникинских армий» (стр. 167).

Деникин, подкормившись на союзнических хлебах, двинулся на Москву, а его вдохновитель Черчиль занялся организацией новой помощи со стороны Польши, Прибалтики и других лимитрофов. Два плана их использования были предложены ему: 1) дать 500 тыс. солдат «союзников» и бросить их с поляками на Москву, 2) разрешить полякам и другим заключить сепаратный мир с большевиками.

Черчиль отбросил оба плана и предложил:

«Убедить поляков продолжать в течение еще нескольких месяцев то, что они делали до сих пор, т. е. сражаться и бить большевиков на границах своих владений, не думая ни о решительном наступлении в сердце России, ни о сепаратном мире».

Польская тактика эпохи 1919 г. таким образом обязана Черчилю: не наступать, но и не допускать Советскую Россию бросить все войска против Деникина, – таков смысл предложений Черчиля.

Когда же Деникин оказался побитым, и второй поход Антанты провалился, «союзники» стали подготовлять третий поход Антанты: появилась Польша как главный козырь, а Врангель должен был играть ту же роль, что Польша во время борьбы с Деникиным, т. е. приковать к себе часть советской армии и не довести до разгрома Польши.

Ставка на Деникина оказалась битой, и любопытно, чему приписывает неудачу Деникина режиссер всей этой постановки:

«Но наибольший раскол вызвал вопрос о политике по отношению к отпавшим от России странам и провинциям. Деникин стоял за целость России. В виду этого в войне против Советской России он являлся врагом своих собственных союзников. Прибалтийские государства, борясь за свое существование против большевистских войск и их пропаганды, не могли иметь ничего общего с русским генералом, не желавшим признавать их прав на независимость. Поляки, которые в этой войне с советами имели самую многочисленную и сильную армию, понимали, что на следующий день после победы, одержанной совместными усилиями, им придется самим защищаться против Деникина. Украина была готова сражаться с большевиками за свою независимость, но ее нисколько не прельщала диктатура Деникина» (стр. 170).

Что еще можно прибавить к этой характеристике? Крепостническая национальная политика, восстанавливающая старую тюрьму народов, – несомненно, одна из причин неудачи контрреволюционной борьбы.

Пропагандируя интервенцию как средство разрешения всех противоречий, подытоживая силы интервенции, Черчиль одновременно, сам того не желая, открывает ее оборотную сторону – причины ее неудачи, силы, ослабляющие интервенцию.

Черчиль рисует такими яркими мазками картину противоречий внутри империалистского лагеря, что к концу сам пугается своих выводов: впереди лишь все большее углубление этой «войны всех против всех».

К тому же положение осложняется растущим национально-революционным движением в тылу империализма. Страницы, посвященные Черчилем Турции или Ирландии, принадлежит к числу наиболее ярких. Рассказывая о разгроме Ирландского движения, об организации массового террора, о натравливании одной группы против другой, Черчиль дает прекрасное описание гражданской войне в Ирландии, вскрывая в то же время и классовую ее подоплеку.

«Утром, – пишет он по поводу партизанской войны в Ирландии, – военный отряд в отместку за совершенное преступление делал вылазку всей бригадой и сжигал крестьянский коттедж, а ночью выходили из своих убежищ шин-фейнеры (ирландские повстанцы. – И.М.) и сжигали помещичий дом».

Но Черчиль приводит и другие причины неудачи интервенции.

«Их пропаганда, – пишет Черчиль по поводу агитационного влияния русской революции, – в которой странным образом были объединены элементы патриотизма и коммунизма, быстро распространились по всей Украине. Сами французские войска были затронуты коммунистической пропагандой, и вскоре возмущение охватило почти весь французский флот…» (стр. 106).

И в этом признании сказывается империалистское соперничество двух мировых разбойников: Черчиль пишет о разложении французских войск, но молчит о восстаниях в английском оккупационном отряде, скрывает отказ канадцев идти в бой против большевиков. «Революция отвоевала солдат Антанты», – вынужден был бы признать организатор интервенции еще одну причину неудачи интервенции, если бы ссуммировал все факты разложения интервенционных отрядов.

Обострение империалистских противоречий, рост национально-революционного движения, нарастание и углубление революционного движения в тылу империалистов – это и есть те причины, которые делают новую интервенцию еще менее благоприятной, чем первую. Или, как сказал VI съезд Советов СССР в своей резолюции по отчету правительства: «Вооруженное нападение на Союз ССР означает теперь главную опасность для тех, кто посмеет нарушить мир и напасть на Советский Союз».

Особый интерес представляет та оценка, которую Черчиль дает социал-фашистским лакеям империализма.

«Подавляющее большинство тред-юнионистов искренно примкнуло к общенациональному выступлению», – так пишет Черчиль по поводу участия социал-фашистов во всех империалистических предприятиях. Некоторым из них, активно работавшим вместе с правительством, он даже посвящает восторженные оды, все время подчеркивая их рабочее происхождение. По поводу Барнса, официального представителя рабочей партии в военном кабинете, Черчиль пишет, что он оказался большим роялистом, чем сам король. Барнс, выступая на публичном митинге, заявил: «Здесь упоминали о кайзере. Я стою за то, чтобы повесить кайзера», – в то время как сами Ллойд-Джордж и Черчиль воздерживались от таких предложений.

Можно себе представить, как ценили хозяева преданную работу своих социал-фашистских лакеев, если Черчиль находит для своего недавнего врага – немца такие характеристики:

«Среди всего этого смятения, – пишет он, – бросается в глаза суровая и вместе с тем простая личность. Это – социалист-рабочий и тред-юнионист по имени Носке. Назначенный с.-д. правительством министром национальной обороны, облеченный этим же правительством диктаторской властью он остался верен германскому народу. Иностранец может лишь с осторожностью и невольным беспристрастием говорить о германских героях, но, быть может, в длинном ряду королей, государственных деятелей и воинов, начиная с Фридриха и кончая Гинденбургом, будет отведено место Носке – верному сыну своего народа, среди всеобщего смятения бесстрашно действовавшего во имя общественного блага» (стр. 131).

Таковы новые данные по интервенции одного из ее организаторов, данные, которые заставляют и врага признать то, что нам давно было известно: без интервенции гражданская война в России не приняла бы такого размаха, русская контрреволюция носила бы местный, областной характер, и если бы и приняла национальный размах, то без интервенции никогда бы не поднялась до того уровня, который потребовал напряжения всех сил страны и поставил под угрозу существование советской власти.

«Всем известно, что война эта нам навязана, – говорил Ленин по поводу роли интервенции в гражданской войне, – все знают, что против нас пошли белогвардейцы на западе, на юге, на востоке только благодаря помощи Антанты, кидавшей миллионы направо и налево, причем громадные запасы снаряжения и военного имущества, оставшиеся от империалистской войны, были собраны передовыми странами и брошены на помощь белогварцейцам, ибо эти господа, миллионеры и миллиардеры, знают, что тут решается их судьба, что тут они погибнут, если не задавят немедленно нас».

События повторяются.

Чем глубже становится мировой экономический кризис, перерастающий в кризис политический, с одной стороны, чем выше подъем социалистического строительства в Советском союзе – с другой, тем острее противоречие между империализмом и социализмом.

Основным противоречием империалистского мира остается противоречие между Англией и Америкой. Во всех уголках мира – в Азии и Африке, в Европе и Южной Америке – идет все усиливающаяся борьба за гегемонию между двумя мировыми разбойниками. Вокруг этого противоречия, как вокруг оси, располагаются все другие империалистские противоречия, все углубляясь и расширяясь и, в силу неравномерности развития капитализма, часто становятся даже острее основного противоречия, – таковы противоречия между Англией и Францией на современном этапе, между Америкой и Японией или Америкой и Францией.

Но бурное развитие социализма на ряду с все усиливающимся мировым кризисом перемещает центр тяжести. Центральным противоречием мира стало противоречие двух систем – империализма и социализма.

10 лет назад выход из этого противоречия империалистские хозяева искали в интервенции, в вооруженном свержении советской власти как крупнейшего фактора в революционизировании рабочих масс.

«…Большевистская опасность в настоящий момент очень велика. Большевизм расширяется. Он захватил Балтийские области и Польшу и как раз сегодня получены дурные известия об его успехах в Будапеште и Вене… Если большевизм, распространившись в Германии, перебросится через Австрию и Венгрию и достигнет Италии, то Европа окажется перед лицом огромной опасности».

Так говорил Клемансо на заседании премьеров пяти крупнейших империалистических держав – Англии, Америки, Франции, Италии и Японии, намечая пути и формы борьбы с советской республикой.

Но интервенция явно проваливалась, и против большевистской опасности надо было искать новых средств.

«Обычно, чтобы остановить распространение эпидемии, – говорил 21 января 1919 г. на заседании премьеров итальянский министр Орландо, – устанавливают санитарный кордон. Если принять подобные же меры против распространения большевизма, он мог бы быть побежден, ибо изолировать его – значит победить».

Санитарный кордон, однако, уже давно сам стал рассадником большевизма: «санитарные» страны – Польша, Чехословакия – сами вот-вот загорятся революционным огнем.

И снова, по мере углубления мирового социального и экономического кризиса и одновременно бурного роста социализма в Советском Союзе, империалистский мир ищет выхода в войне и интервенции.

«Каждый раз, – говорил на XVI съезде т. Сталин, – когда капиталистические противоречия начинают обостряться, буржуазия обращает свои взоры в сторону СССР: нельзя ли разрешить то или иное противоречие капитализма или все противоречия, вместе взятые, за счет СССР, этой страны Советов, цитадели революции, революционизирующей одним своим существованием рабочий класс и колонии…

Отсюда тенденция к авантюристским наскокам на СССР и к интервенции, которая (тенденция) должна усилиться в связи с усиливающимся экономическим кризисом ».

Обобщением этих тенденций являются мемуары организаторов интервенции, проверяющих свой старый опыт.

Опыт, однако, шутка обоюдоострая: проверяют его и по эту сторону границы.